Бирюзовые серьги богини - [34]

— Ты должен стать настоящим вождем, Аязгул, а не выполнять приказания Тансылу. А она… из нее надо выгонять демонов зла. И ты можешь помочь шаману сделать это.

— Нет! — решительно возразил Аязгул.

Он понимал, что значат слова «помочь шаману». Придется связать Тансылу, подавить ее волю, как после этого он сможет смотреть ей в глаза? К тому же она… беременна!

Старики, недовольно скривив губы, закачали головами. Аязгул унял гнев и добавил:

— Вам незачем беспокоится. Я ручаюсь за свою жену. Дайте срок — и она изменится. Сама изменится, безо всяких ритуалов. А я буду рядом. Обещаю вам, старейшины, что больше в нашем племени не будет никаких несчастий, пройдет зима, и мы вернемся на наши законные пастбища, а потом и на Йенчуогуз, если совет племени так решит.

Старики переглянулись, согласно кивая. Из шатра выглянула женщина — невестка Хадии.

— Аязгул, зайди, бабушка хочет тебя видеть.

Поклонившись старейшинам, охотник, согнувшись, вошел в шалаш. Хадия полулежала на подушках, укрытая добротным войлочным одеялом. Старая женщина поманила парня. Он подошел ближе, сел на колени, положив на них ладони.

— Аязгул, — голос старухи был тихим, чувствовалось, что каждое слово дается ей с трудом, — Аязгул, сынок, я видела мысли Тансылу. Сбереги ребенка, посланного ей богами, — бабушка перевела дух, помолчала и добавила: — Тансылу опомнится, верь. Не оставляй ее.

К утру бабушка умерла. Люди посплетничали, пошушукались да и занялись своими делами. Тансылу затаилась, скорее чувствуя, чем понимая, что любое резкое слово, сказанное ею, обернется против нее самой. И только Аязгул видел в ее глазах все тот же огонь, которому она не давала распаляться.

Но беременность смягчила ее нрав. Как не хотела Тансылу становиться матерью, как не сопротивлялась женскому естеству, а все же прислушивалась к себе, замирала, когда ребенок толкал ее, гладила живот, улыбаясь. А то снова металась в ярости, ощущая беспомощность своего положения, когда хотела, как обычно, сесть на Черногривого и умчаться на простор подальше от любопытных взглядов.

Ко дню весеннего равноденствия ребенок, наконец, попросился на волю. Стойбище пришло в оживление. В большом чане грели воду, женщины суетились в юрте, оставив мужчинам бездеятельное ожидание.

Аязгул сидел задумавшись у загона с кобылицами. Рядом с некоторыми стояли еще совсем маленькие жеребята. Тонкие ножки, чуткие уши, детский любопытный взгляд малышей вызывал радость в сердце мужчины. Он наблюдал за лошадьми и думал о своей жизни. Как все непросто сложилось, как трудно оказалось жить. Совсем не так представлял он свое будущее в детстве. Мечтал, что женится на Тансылу, что будут у них дети: мальчики — зоркие и сметливые, как он, девочки — нежные и умные, как она. Но… Да, они вместе, они — муж и жена, но нет того счастья, о котором мечтал мальчик Аязгул, и сейчас он, как и положено мужчине, сидит и ожидает, когда его жена родит, но он-то знает, что ребенок — не его, что это семя Ульмаса дало жизнь этому ребенку. Да, об этом знают только он и Тансылу. Что ж, он будет считать ребенка своим, но ведь люди все видят, ничего не укроется от их пытливого взгляда. Сможет ли он, не будучи отцом, порадоваться рождению малыша? А если нет, то, что скажут люди?

— Аязгул! — голос женщины отвлек от размышлений.

Он метнулся к юрте, и отчего-то сердце в его груди екнуло. Из юрты послышались крики Тансылу:

— Уберите Это от меня, уберите! Аязгул! Убей Это, я не хочу его видеть, убей!

Все в кишлаке онемели. Аязгулу стоило немалых усилий, чтобы взять себя в руки. Он вошел в юрту. Тансылу лежала, разметавшись на кошме, женщины прибирали, унося чан с окровавленной водой. Одна из них сидела на коленях неподалеку от Тансылу и покачивалась, держа в руках меховой сверток. Аязгул подошел к ней, положил руку на плечо. Женщина повернула к нему заплаканное лицо. Узнав мужа Тансылу, протянула ему сверток.

— Девочка… она была жива, когда родилась, но… я не знаю, что случилось, господин, я хотела дать ее матери, но…

— Ничего, не плачьте, вы же знаете, что так бывает, что женщины при родах одержимы демонами…

Женщина сжала губы, закачалась из стороны в сторону.

— Ее демоны убили ребенка, посмотрите, девочка вся посинела и перестала дышать…

Аязгул пошатнулся. Но совладал с собой, взял сверток в руки, присел, приоткрыл кусок меха, в который был завернут ребенок, и увидел лицо малыша. Его глазки были закрыты, кожа посинела, ребенок не дышал, не тянул губки в поисках соска. Раскрыв его чуть больше, Аязгул заметил на маленьком плечике родимое пятно, погладил его пальцем, провел по тонкой шейке. Ребенок был еще теплым.

— Выбрось, убей, — прошипела Тансылу, приподнявшись на локте и сверкая безумными глазами.

Не в силах даже смотреть на нее, он закрыл лицо ребенка и, прижав его к себе, порывисто встал и вышел.

Белолобый скакал галопом, а его хозяин все понукал его и понукал, не замечая ничего вокруг, не разбирая дороги, не думая, куда несет его конь. Меховой сверток жег грудь, слезы не успевали высыхать на щеках.

Аязгул скакал до темна. Когда конь, сбавив темп, вдруг сам остановился, Аязгул опустил повод. Недвижно посидел, приходя в себя, и слез с коня. В темноте только различались очертания гор, за которыми всходил тонкий месяц.