Бирюзовые серьги богини - [33]

— Прими, о Великий Тенгри жертву от того, кто хочет спросить тебя о сокровенном! Воздай просителю по его щедрости, открой ему тайну пути его. Испей священной сомы и будь весел и добр к вопрошающему, — пел шаман, пританцовывая перед алтарем, вокруг которого горели костры, вспыхивающие сонмом искр, когда шаман ветром проносился рядом.

Тансылу, очарованая магическим действом, сидела поодаль и качалась в такт ритму. Бабушка Хадия присела в отдалении среди соплеменников, с интересом наблюдающих за ритуалом.

Шаман, воздев руки к небу, еще и еще призвал Тенгри, и вдруг замер. Бубен выпал из его рук, длинные уши войлочного клобука[15] приподнялись от порыва налетевшего ветра. Пламя костров затрещало, добравшись до крупных сухих поленьев, спрятанных под ворохом веток и соломы. Тансылу закатила глаза и застыла изваянием. Ее мысль через шамана воспарила к небу, и небо возмутилось. Сверху обрушился на шамана вихрь, сорвал его ритуальную шапку, ударил в лицо, да так, что тот упал на колени, закрывая голову руками. Люди поднялись со своих мест и в страхе разбежались, только старая Хадия на коленях доползла до Тансылу и протянула к ней руки.

— Не надо, дочка, остановись! — кричала она, но ее голос был подобен шепоту листвы, заглушаемому рыком бегущей с гор воды.

Шаман, повинуясь воле того, кого он вопрошал, поднялся на ноги, повернулся к Тансылу и запел песнь, слова которой зазвучали магическим заклинанием:

— Велика щедрость прославленной людьми и любимой богами Умай, дарующей душу семени, вдыхающей в него чистый дух. Страшны козни демонов, поджидающие добычу, заманивающие в свои сети слабых духом и одержимых страстями. Во имя победы добра над злом, не искушай, женщина, богов, выбравших тебя вместилищем для возрождения Свободного Духа, не впускай в свое сердце демонов, береги дарованное тебе, ибо ответственна ты перед небом и землей, перед настоящим и будущим.

Костры угасли. Только уголья еще мерцали красным огнем, готовые при малейшем порыве ветра вновь вспыхнуть. Шаман осел, уронил голову на грудь. Его сознание еще металось в иных мирах, о чем говорили бессвязные бормотания, редкие взмахи руками, словно посвященный в великие тайны мироздания отгонял кого-то, кому не было места в мире людей.

Тансылу не мигая смотрела на лежащую у ее ног бабушку. Казалось, девушка никак не может понять, почему старуха здесь, почему она лежит и к тому же вцепилась в ее ноги. Но в ушах все еще звучал голос шамана и постепенно до Тансылу начало доходить то, что передали через него духи — она должна смириться и стать матерью, матерью ребенка, который ей не нужен, более того, который уже ненавистен ей. Тансылу не умела принимать удары судьбы с поникшей головой. Чем труднее ей было, тем большая злость вскипала в ее сердце. И сейчас она, раздираемая гневом, искала виновных в том, что вышло не по ее воле, на кого она могла бы направить весь свой неуправляемый гнев. Только два человека оказались перед ней — бабушка Хадия и шаман, — и оба поникшие. Тансылу вскочила, отпихнула от себя старуху, одним прыжком, как убегающая лань, она оказалась рядом с шаманом. Не владея собой, Тансылу пнула его, отчего тот завалился на бок. Реальность только начала возвращаться к нему, но сил на то, чтобы действовать, еще не было. И шаман косился на обезумевшую девушку, пытаясь неловкими жестами защититься от ее гнева.

— Или ты вытравишь Это из меня, хоть с помощью духов, хоть без них, или я убью тебя, как клопа, от которого нет никакого толка, одно беспокойство!

Шаман не промолвил ни слова, только закрыл глаза, шепча что-то несвязное и непонятное. Тансылу зарычала, как зверь, и выхватила кинжал. Сильная рука ухватила ее за запястье, сжала его так больно, что Тансылу вскрикнула и выронила кинжал. Она не успела понять, кто и как осмелился встать на ее пути, как смельчак загреб ее в охапку, поднял на руках, крепко сжимая в объятиях.

— Аязгул?..

Она узнала друга, повернувшись к нему лицом, и слезы ручьем покатились из только что пылавших огнем глаз.

— Успокойся, Тансылу, все будет хорошо, я с тобой.

Он отнес девушку в юрту, уложил там на кошме, укрыл потеплее, убаюкал, как ребенка, утешая и шепча ласковые слова. Когда Тансылу уснула, он вышел. Несмотря на ночь, в стойбище никто не спал. Морозный ветер обжигал лица, но люди лишь плотнее укутывались в халаты. Перед шатром бабушки Хадии сидели старейшины племени. Они переговаривались меж собой и, когда Аязгул подошел к ним, самый старший обратился к нему:

— Аязгул, сынок, мы знаем тебя с детства. Твои родители — уважаемые люди в нашем племени. Мы приняли тебя, как вождя, хотя ты поставил впереди себя дочь Таргитая. Да, мы помним последний наказ матери Тансылу, и она сама в бою доказала свое право на то, чтобы заботиться о нашей безопасности, но, — старик покачал головой, — ты же видишь, сынок, что Тансылу одержима демонами и ее умение сражаться в бою не может перевесить чашу страданий, которые она принесла всем нам.

Все старики согласно закивали.

— Что вы хотите? — Аязгул смотрел с почтением, но в его голосе звучали стальные нотки.

Старики помолчали. Переглянулись. Аязгул понял, что они еще до его прихода приняли решение. Тот же старик продолжил: