Бирон - [42]

Палец, на котором был надет перстень, распух так, что князю Долгорукому стоило огромных усилий стащить кольцо.

Вдруг в дверь спальни раздался стук. «Друг» царя, могущественный временщик вздрогнул, отскочил от кровати Петра Алексеевича, подошел к двери и, раскрыв ее, впустил маленького человека с лицом старой обезьяны.

— Скорей, скорей, Лукич, за работу!.. — шепнул князь. — Принес? Все?..

— Все, ваше сиятельство, — тихо проговорил человечек.

— Ну, так вот, иди сюда, за мной, в эту дверь! — Долгорукий провел обезьянообразное существо в маленькую комнату, примыкающую к спальне императора, и спросил: — Понял, что надо?

— Написано ясно!.. — ухмыльнулся полугном.

— Бумага подходящая?

— Осмелюсь доложить, что ничего более чудесного для тестамента и придумать невозможно.^{21} Извольте поглядеть!

— А воск захватил?

— Хе-хе-хе! — отвратительно рассмеялся тайный слуга русского царедворца. — Ах, ваше сиятельство, неужто Прокофий Лукич может что-либо упустить из виду?

— Ну, так вот, ставь скорее сюда восковую печать!..

«Мастер» принялся за работу. Он растопил воск о масляный фонарь, после чего спросил:

— А чем же припечатаем?

— На, держи, вот этим! — и Долгорукий подал клеврету-мастеру перстень несчастного императора. — Прикладывай, скорей, скорей! Каждая секунда дорога…

— Чудесно! Ах, хорошо! — захлебывался беззвучным смехом подделыватель.

— Ну, а текст-то правильно составишь? Не проврешься?

— Помилуйте!..

— Помни: «Поелику чувствуя себя хворым, недужным и случай — оборони, спаси и сохрани, Господи, от сей напасти! — прекращения дней живота моего, то я, император всея Руси, Петр Второй, назначаю преемницей царского престола Российского любезную нареченную мою невесту княжну Екатерину Долгорукую…»

Шум, послышавшийся из спальни Петра Алексеевича, прервал работу по составлению подложного царского тестамента.

Алексей Долгорукий побледнел и, шепнув «мастеру»: «Работай!» — бросился в опочивальню императора.

Тот стоял в рубашке посредине спальни и кричал:

— На колени, злодеи! Император-цезарь приказывает вам повиноваться его воле!..

А страшные печати зловещей «черной смерти» все победнее и победнее разгорались на лице венценосного страдальца.

V «Действуйте, Остерман!»

Остерман был «болен».

Этот поразительно ловкий, блестящий дипломат всегда ухитрялся заболеть «вовремя». Благодаря этому ему удавалось при непрерывной «игре» всевозможных партий, какая велась вокруг трона, всегда сохранять строжайший нейтралитет. Пуская в ход на деле все тайные пружины своего дипломатического таланта, он по праву был безупречен в глазах той или иной политической партии. Никто из верховодителей ее не мог прямо заподозрить Остермана в измене.

Так было и на этот раз. Предчувствуя возможность переворота правительства (coup d'etat), Остерман притворился больным, но держал нос по ветру.

— Ну? — торжествующе глядя на Остермана, спросил Бирон. — Разве я был не прав? Он умирает, Остерман, умирает наш юный император!

Остерман печально улыбнулся и произнес:

— Честное слово, дорогой мой, мне жаль бедного мальчика! Я все, все делал для того, чтобы вырвать его из рук этих пьяных злодеев Долгоруких; я хотел образовать его, сделать его человеком в европейском смысле слова, но… один в поле — не воин. Они захватили его и погубили. О, Россия, Россия! Когда невежественные люди становятся тебе на пути, угрожая мысли кнутом и арестантским халатом, приходится уступать, утешаясь латинской поговоркой: «Feci quod potui; faciant meliora potentes».[24]

Искренняя, неподдельная скорбь зазвучала в голосе воспитателя юного императора. «Честному немцу» претили дикие оргии, устраиваемые вельможами-рабами для потехи своего повелителя.

— Да, да, это ужасно! — продолжал он. — Вы знаете, Бирон, как воспитывали отрока Иоанна Четвертого?

— Знаю, — ответил Бирон, в голосе которого слышалось нетерпение.

— Эти изуверы-бояре, ставившие превыше всего усиление собственной власти, придумывали разные потехи бедному мальчику. Они окружили его стаей кровожадных, голодных волков и заставляли его бросать с башен и колоколен собак, кошек и других животных. Они приучили его к виду и запаху крови — понимаете ли вы, Бирон? — и… приучили. С такой же легкостью, с какой он бросал с колокольни щенка, он позже стал сбрасывать бояр. Цель его «воспитателей» была ясна: пусть царь «забавляемся», а они… они будут править царством. О, не то ли самое сделали эти родовитые хамы и с моим бедным учеником Петром?.. Они — о, варвары! — познакомили мальчика со всеми грязными утехами жизни. Он стал пить, он ознакомился с любовными наслаждениями… Да падет стыд и позор на их головы!

Бирон, спокойно выслушав эту длинную тираду Остермана, пожал плечами и насмешливо спросил:

— А нам-то до всего этого какое дело? Пусть они грызутся — нам будет легче жить в чужой стране.

— «Чужой», сказали вы, Бирон? Почему вы так назвали Россию? Я считаю Россию теперь своей второй родиной.

— Вам, ваше превосходительство, сразу повезло… Вы еще никогда не получали в лицо оскорблений от этих дикарей. Легко вам говорить! Но мне…

— Бирон! Вы с ума сошли! Ведь вы — интимный друг русской царевны! Неужели вы станете утверждать, что вам не повезло тоже сразу? Не забывайте одного: ведь и я — человек образованный — и то не сразу завоевал себе то положение, которое занимаю. А вы?.. Мы говорим с вами с глазу на глаз… Кто вы? Имеете ли вы право… претендовать на положение еще более блестящее, чем то, которое вы занимаете?