Биробиджанцы на Амуре - [41]

— Стой, говорю, мамаша!

Только сейчас Хана поняла, что дальше идти нельзя.

Красноармеец, стоявший на посту, оказался на редкость неразговорчивым. Он ни слова сказать не пожелал: знает ли он Шлему или что-нибудь о нем, есть ли здесь такой или нет. Он ее остановил, спросил удивленно, куда она идет и как она попала сюда, и, очевидно, для того, чтобы попугать птиц в лесу, подняв винтовку, выстрелил в небо. В ответ на выстрел сразу же прибежал красноармеец с красными петличками на воротнике. Красноармеец с винтовкой вытянулся перед ним в струнку и указал на Хану: поймал, дескать. Хана посмотрела на обоих, но ничуть не испугалась и сразу же спросила у старшего, не знает ли он, где находится ее сын. Она назвала фамилию — Шлема Фрадкин, сказала, откуда он родом, рассказала, сколько времени он служит в армии и что он был ранен в левую ногу выше колена. Старший ей тоже не ответил, но улыбнулся, и от этой улыбки у Ханы стало сразу на сердце теплее. Красноармеец с петличками привел ее в будку, вытянулся перед каким-то очень большим начальником и отрапортовал:

— Товарищ комиссар, пост номер такой-то задержал вот эту гражданку, которая пришла сюда, чтобы, по ее словам, повидаться с сыном!

Комиссар, человек среднего роста, лет тридцати пяти, с широким улыбающимся лицом, подошел к Хане, спросил, откуда она пришла и зачем, как зовут ее сына и давно ли ока его не видала. Слушая ее ответ и рассказ обо всем, что с ней произошло, он, как родную мать, взял ее за руку, посадил рядом с собою, а красноармейцу с петличками приказал:

— Вызвать бойца Шлему Фрадкина.

Хана изменилась в лице. Ей стало жарко, и она слегка развязала платок. Комиссар заметил это, налил из глиняного кувшина немного воды и подал Хане:

— Выпей, мать… Устала, верно, с дороги? Много причинили вам горя гитлеровцы?

— Ах, сынок, что про это говорить, — еле пробормотала Хана, глотая воду. — Полгорода людей вырезали, обездолили навсегда наших дочерей… Да разве расскажешь обо всем, что они натворили! — Больше она говорить не могла, снова все внутри начало дрожать, и комиссар, с лица которого исчезла улыбка, положил руку на ее голову и погладил ее. Он хорошо понимал, что всякое слово звучало бы сейчас бледно и бесцветно. Но и молчать было нельзя.

— Мы заплатим, мать, за все заплатим…

Хана посмотрела на комиссара, и вдруг на ее глазах показались слезы.

Комиссар освободил Фрадкина на весь день и оставил его наедине с матерью.

Вечером, когда лучи солнца в последний раз осветили вершины деревьев, комиссар подошел к будке, где находились мать с сыном. Хана сидела на траве, а Шлема молча ходил взад и вперед и курил папиросу за папиросой. Шлему комиссар знал давно, но сейчас ему показалось, что он видит его впервые: за этот день боец постарел лет на десять. Черные волосы у висков поседели и под глазами легли синие тени. Комиссар незаметно вздохнул, быстро закурил, встретясь при этом с его горячим взглядом.

Хана старалась с первой минуты встречи быть спокойной и не волновать Шлему. Она теперь смотрела на него, как на силу, которую она выносила, выпестовала и сберегла, чтобы она могла заступиться за нее и отомстить злодеям за причиненное зло. Он теперь один у нее, больше никого нет. А он так молод, так хорош и силен. От его стройного, гибкого тела пышет силой.

И комиссар, словно читая мысли Ханы, сказал ей, указывая на Шлему.

— Красивый у тебя сын, мамаша, преданный родине, хороший боец!

— Товарищ комиссар, — задыхаясь, проговорил Шлема, — моего старика отца расстреляли, младшую сестру обесчестили и увели, а старшую с двумя детишками сожгли…

Больше он говорить не мог. Он сказал только еще о своей любимой девушке, которая ушла к партизанам и погибла на виселице:

— А Фаня погибла геройской смертью.

Комиссар никогда не видел эту девушку, но хорошо ее представлял; не раз Фрадкин давал ему читать ее письма, в которых чувствовалась готовность в любую минуту идти в бой.

— Так, так… — проговорил комиссар и, положив руки на плечи Фрадкина, добавил: — Народ гордится такими дочерьми.

Хана вмешалась в разговор и сказала с гордостью:

— Она перебила стольких офицеров! Гранатами их забросала. А когда ее поймали и истязали, она слова не проронила, никого не выдала!

Комиссар обратился к Хане с просьбой сказать несколько слов красноармейцам.

— Расскажи им, мамаша, о страшных днях и ночах фашистской оккупации.

Хана растерялась.

— Ведь они и сами очень хорошо все знают, дорогой товарищ комиссар, — сказала она.

Но комиссар настаивал на своем:

— Нет, нет, мамаша, все-таки скажи пару слов. Расскажи о том, что своими глазами видела, что сама пережила. Ведь скоро мы снова идем в бой, мамаша!

— Хорошо, товарищ комиссар, я скажу.

На опушке леса стоял батальон красноармейцев. Было очень тихо, солнце собиралось садиться и остановилось на горизонте красное, как огонь. Бойцы стояли выпрямившись, в пилотках набекрень, туго перетянутые поясами и смотрели на маленькую женщину, стоявшую рядом с командиром и комиссаром. Лицо Ханы, измученное, почерневшее и сморщенное от горя и страданий, сейчас было торжественно. Высоко подняв голову, она с теплотой смотрела на красноармейцев. Глаза ее встретились с глазами сына. Он стоял в первой шеренге, в первых рядах красных бойцов. И сердце Ханы наполнилось радостью.