Биробиджанцы на Амуре - [40]

Шлойме-Довид не спит. Он лежит скрючившись и тихо стонет. Лейзер-Вольф придвигается к нему и пытается заговорить, Шлойме-Довид слушает его глухое бормотание, но ничего не понимает, а Лейзер-Вольф, едва ворочая языком, горячо дышит ему в ухо:

— Пойду… Мстить… Горит… Вот здесь… — Колотит он себя кулаком в грудь. — Задушить немца… Иду…

Больше говорить он не может, прикладывает руку ко рту, морщится от боли. Отползает к двери, лежит и, затаив дыхание, прислушивается. Караульный приближается, он шагает тяжело и твердо. Шаги нарушают тишину и волнуют Лейзер-Вольфа. Он старается не дышать и ждет, пока шаги удалятся. А когда они затихают, Лейзер-Вольф осматривает дверь. Она держится на замке и двух петлях. Если ее поднять вот так, она повисла бы на одном замке. Он проделывает это быстро и бесшумно. Шлойме-Довид едва слышит, что делает Лейзер-Вольф, но чувствует, что сейчас что-то произойдет, и шепчет про себя: «Пусть силы твои удесятерятся! Отомсти за всех нас, за наше горе! Прости меня, я слаб и потерял зрение…» Лейзер-Вольф не слышит этих слов. Он сторожит. Вот он слышит шаги: приближается его жертва. Сейчас солдат остановится здесь, возле него. Лейзер-Вольф держит дверь за внутренний поперечный брус. Держит крепко, чтобы не качнулась. Держит пальцами, держит зубами… А когда солдат приближается и прикладывает лицо к двери, он вдруг тянет ее на себя…

Два человека, сцепившись, повалились на землю, сжимают, душат друг друга… Шлойме-Довид подполз к двери, шарит руками, ищет, желая помочь…

— Где ты, Лейзер-Вольф? Дай ему, бей, колоти, в живых не оставляй!.. — Он искал камень, обрубок… Но Лейзер-Вольф уже поднялся, сплюнул:

— Лежи, падаль!

С винтовкой в руках Лейзер-Вольф прошел по двору, попытался открыть двери дома. Они не поддавались. Но окна раскрыты: фельдфебель любит свежий воздух. Лейзер-Вольф подкрался к окну, перекинул одну ногу, потом вторую. Вот он и в доме… На столе бутылки… Пахнет вином… Осторожно ступая, Лейзер-Вольф подходит к спящему коменданту и заносит приклад над его головой…

1943 г.

Слово матери

Хана всю ночь не спала. С нетерпением ждала она наступления дня, и когда серый утренний свет заглянул в осколок оконного стекла, она поднялась с досок, служивших ей на старости лет ложем, взяла приготовленный с вечера узелок и направилась к двери. По дороге она оглянулась на холодные стены, и подбородок ее задрожал… Из всей семьи в живых осталась лишь она одна: фашисты убили ее старого, больного мужа, на глазах у нее изнасиловали двадцатилетнюю дочь и потом куда-то ее увели, — куда, Хана не знает до сих пор. Старшую дочь с двумя маленькими детьми изверги заперли в ее же, дочери, доме, а дом подожгли… Не иначе, как гитлеровцы придумали для нее самую страшную казнь — оставили ее жить… Хана переступила через порог. Дверь она не заперла, как бывало, и ставни не закрыла.

Дважды за последнее время солнце заглянуло в сердце Ханы: первый раз, когда наши войска изгнали фашистов из местечка, и во второй раз — совсем недавно, всего несколько дней тому назад, когда снова заговорившее радио принесло вести с Большой земли. В этот же день к ней постучался письмоносец и принес ей письмо от сына, бойца Шлемы.

Долго смотрела Хана на листок бумаги и ничего не видела. Буквы плясали, слова прыгали, перед, глазами плыли разноцветные круги. Когда она с большим трудом собрала воедино буквы и слова, Хана поняла, что сын еще ничего не знает о постигшем его горе: он писал своему расстрелянному отцу, посылал привет погибшей сестре и целовал сожженных племянников…

В письме было еще несколько строк, которые всколыхнули ее обессиленное сердце. Хана узнала, что Шлема находится совсем недалеко, всего в сорока с лишним верстах от местечка, и просит, чтобы младшая сестра Сара приехала к нему.

Хана решила повидать сына.

Путь казался ей не таким уж далеким. Хана хорошо знала эти дороги. За свои пятьдесят восемь лет она не раз ходила по ним. В этих местах она родилась и выросла, здесь рожала детей и здесь же их похоронила. Остался у нее один сын, Шлема. Где-то в этом лесу находится его лагерь.

Поднялось теплое, молодое весеннее солнце, и лес, совсем еще недавно дышавший страхом и смертью, сейчас манит к себе и пахнет юным днем, свежей травой, щавелем и полевыми цветами. У Ханы дух захватывает. Ей вдруг становится трудно идти. Хана присаживается отдохнуть на берегу мелкой речушки. На опушке леса, видит она, стоит красноармеец с винтовкой. «Это, наверное, один из Шлеминых товарищей», — думает Хана и прислушивается к учащенному биению своего сердца.

Она немного отдохнула, обмыла лицо свежей водой, перевязала платок на голове и перешла речку. Но не успела шагнуть к лесу, как услыхала возглас;

— Стой!

Хана испугалась и остановилась. «Батюшки, — подумала она, — неужели это немцы?» Сердце замерло от этой мысли. Она приложила руку козырьком к глазам и присмотрелась: нет, это красноармеец, свой красноармеец, и это он кричал: «Стой!» Все-таки, она пойдет. Чего ей бояться? Не станет же он стрелять в нее! И Хана направилась к красноармейцу.

— Стой, мамаша, здесь нельзя ходить! — снова услыхала она, но притворилась, будто не понимает. Ну что может случиться? Не было еще такого случая, чтобы красноармеец причинил зло старому человеку! Она остановилась только тогда, когда штык винтовки сверкнул у нее перед глазами.