Биробиджанцы на Амуре - [12]

Файвка покосился на него и сплюнул.

— Надо спать ложиться, — решает старик.

— Погоди немного, отец.

— Ты, байструк, снова в воду лезть готов!

— Если прикажут…

— Если решат, то поедем! — крикнул кто-то из-за «дымовой завесы».

— Послушайте, ребята! — заговорил Ривкин. — На Тарабаровском можно косить. Семьдесят тысяч пудов снять можно. Есть залитые места, но покуда вода спадет, можно косить на высотках. Скверно, что, пока придет катер, нельзя пустить в ход машины. Утром кого-нибудь отправим за катером. Ну, ребята, надо ехать, каждый час на счету! Уже пять дней, как мы сидим здесь, а кос даже и в руки не брали. Жаль времени. Дни стоят солнечные, погожие. Ну, ребята, собираемся, сейчас только семь часов.

— Семь?

— Хороши «семь»!

— Взгляни на луну!

— Ну, восемь или девять. Ночь-то светлая. Часа через три-четыре будем на острове. Поедут не все. Человек двадцать. Остальные приедут завтра, когда вернутся лодки.

— Стало быть, поехали! О чем разговор? — вскочил Файвка и подтянул поясок.

— Зелда, собирай кухню! — приказал Ривкин.

— А для тех, кто остается? — всполошился старик Брейтер и даже чуть не вылез из мешка.

— Те, кто остаются, приедут завтра! — услыхал он ответ Ривкина.

Ребята собирали узлы и укладывали их в лодки. Каждый снимал с дерева свою косу. Только тут Рубин спохватился, что у него косы нет. Торопясь с узелком в лодку, он вдруг остановился в недоумении: может, взять из тех кос, что заготовлены про запас, но он не знает, какая из них лучше, а ведь ему нужна коса не хуже, чем у Файвки.

— Ривкин! — крикнул он. — Выбери мне косу! Завтра я соревнуюсь с Файвкой!

Но вместо Ривкина подошел сам Файвка. В руке у него была коса.

— Возьми, товарищ! Бритва! И давай соревноваться! Сделай пометку, чтоб не утащили.

Рубин остановился с косой в руке и удивленно смотрел на Файвку, направлявшегося к лодке.

Луна скользила следом за лодками, шедшими гуськом вверх по реке. Тихо было на Амуре. Тихо стояли пограничные берега, и только кусты порою шелестели листьями.

Ночь. Тишина. Холодный свет луны серебрит лица. Глаза устремлены на противоположный далекий берег, у которого надо остановиться.

Четыре пары весел согласно гребут воду. Двадцать пар глаз напряженно смотрят в темноту, двадцать сердец взволнованно бьются.

Файвка вместо того, чтобы, как обычно, засунуть два пальца в рот и свистнуть, затягивает знакомую всем песню:

У китайцев генералы —

Все вояки смелые!

Голос его плывет по Амуру и натыкается на пограничные берега.

— Тиш-ш-ше! Пограничная охрана близко…

Файвка умолкает и вместе со всеми вглядывается в приближающийся берег.

4

На рассвете встали после бессонной ночи, так как комарье налетело на коммунаров, как на долгожданных гостей. Тем не менее бригадир Ривкин прокричал;

— Ребята, пора вставать на работу!

Земля, казалось, горела под ногами. Ривкин схватил косу и пошел по высокой траве. Выкосил тропу, и за ним гуськом потянулись остальные.

Работа на Амуре началась.

Среди первых косарей шел Файвка. Он снял рубашку.

Позади, в самых последних рядах, шел Мейер Рубин и долбил косою землю. Он старался изо всех сил. Лицо у него вспотело, а трава, вместо того чтобы ложиться, только нагибалась, будто уклоняясь от удара, а когда Рубин делал шаг вперед, снова выпрямлялась и оставалась на месте, словно издеваясь…

Он отставал. Впереди, точно исполняя какой-то красивый танец, шел длинный ряд косцов. Рубина захватила величественная картина. Впервые в жизни видел он такой танец: день чудесный, солнце обжигает тела, грациозно движущиеся в такт одно за другим, руки ритмически рассекают воздух, а косы срезают солнечные лучи.

Прекрасный танец!

Рубин начинает точить косу, но получается что-то не то: коса болтается в руках и острее не становится. Но он не теряется, — ведь это еще первый день. О том, чтобы сравняться с Файвкой, конечно, и речи быть не может, и Рубин спокойно, шаг за шагом, идет вверх по прокошенной дороге.

Первый день работали разбросанно, без расчета. Это была проба. К вечеру, когда из Орловки прибыла вторая группа, участки поделили по бригадам и определили нормы.

— По три человека на гектар, больше они не сделают. Разве это косари? Это шляпы! — возражал Ривкину Берка. — Это не то, что наши ребята — коммунары двадцать восьмого года!

— В прошлом году один человек делал полгектара, — тоже были не такие уж герои! — говорит Файвка.

— Трава была другая, наводнения не было, солнце по-другому светило, а нынче не сделают! — настаивает на своем Берка.

— Вода спадет, так и нынче будут по полгектара давать, — говорит Ривкин и принимается делать отметки на шесте, чтобы измерять глубину воды.

— Амур поднимается! — кричит старик Брейтер. — За сегодняшнюю ночь на три вершка поднялся!

— Здравствуйте! У Брейтера уже поднимается! — расхохотались ребята.

— Лопатин измерял! Не хотите, не верьте!

Он сердито отвернулся.

Дни стояли ясные, солнечные, знойные. Косы с каждым днем звенели все веселее и смелее. Руки у новичков стали двигаться увереннее, боль первых дней понемногу утихла, а косы стали послушнее и как будто даже легче.

Если бы не какой-то мягкий свет в глазах, Груню можно было бы принять за парнишку. Да и одежда ее ничем не отличалась от мужской: брюки, рубашка, косой она тоже орудовала не хуже других, хотя была на сенокосе впервые. Страшно ломило руки. Под мышками уселись два нарыва («две картошки») и всю душу выматывали. Но Груня скрывала боль, так как знала, что многие ждут от нее стонов, кислых мин, невыходов на работу. Она до крови закусывает губы, но косой размахивает, как косарь с многолетней практикой. Когда у нее спрашивают, «как поживают «картошки» и скоро ли они созреют», она не отвечает и виду не показывает, что ей больно: наоборот, ее невыспавшиеся от боли глаза стреляют веселыми огоньками и подбадривают Рубина: коси, мол, братец, коси, еще день-другой, и будешь не хуже передовых.