Биро-Биджан - [7]

То еще тогда, когда комиссар подумал про него, что он шпик и посадил его вместе с деникинским офицером, а он, Зелик, все у офицера выспросил, то уже тогда комиссар — Тихонов звали его, — с большим шрамом на высоком лбу, сказал, что пошлет Зелика в Бербиджан. Зелик только не очень хорошо помнит: или Бербиджан, или Азбиджан.

— Что вы несете? Чтобы вот человек говорил и сам не знал что! Всегда он все путает.

Но Зелик на это не отвечает. Он знает, что говорит. Он слегка качает головой с изможденным лицом, обрамленным седоватой бородкой, сосет свою цигарку и мурлычет себе под нос, что он хорошо знает. Если бы то другие так знали.

А что же? Это очень может быть. Авремл Фастовский тоже слышал, что про Биро-Биджан уже давненько знают. Когда Авремл Фастовский говорит, то поводит ноздрями, говорит серьезно и убежденно, так что все вынуждены ему верить. Он хоть и низенький, и неказистый, но серьезный и уверенный. Он немного странный, Авремл: завел себе привычку стоять возле окна, выглядывать и каждый раз вскрикивать:

— Ай, гляди-ка! Ах, как хорошо там!

Но когда его переспрашивают, он поводит ноздрями и говорит, что — уже. Уже проехали.

Но однажды утром, на Волге, он обернулся и выкрикнул:

— Ах, какая же она широкая да хорошая!

И тут же на месте повернулся к окну и тихонько добавил:

— Вот если бы в Бербиджане такая.

О-о! В Биро-Биджане лучше. Зелик-сапожник знает это наверняка. Так за что же ему дали название — Бе-ри-би-джан, потому что там текут такие реки, что они лучше и шире, чем море. А если ему не хотят верить, то нечего вообще говорить.

— Э, если бы знать, что там будет, — недовольно вздохнул Авремл. Он оперся спиной о стенку вагона и стоя положил ногу за ногу, а мизинцем ковырялся в зубах, как пожилой важный человек. Вся загвоздка в том, что никто, ну никто же ничего не знает.

А когда Авремл поводит ноздрями и говорит вот так важно и уверенно, то ему все верят. Верят, что никто не знает. Никто ничего не знает. Потому что, в конце концов, сам Озет сбивает с толку. Уже на сердце тяжело. Так кому же охота на себя столько брать.

Нет, дело совсем не в этом. Они специально рисуют еще хуже, чем есть. Там, наверное, иначе, совсем иначе. То они и сами ничего не знают. Говорят и гадают.

… Только в Самаре, когда в вагоне стало намного свободней, компания переселенцев захватила два просторных смежных купе и никого больше в вагон не впускала. В обоих купе переселенцы вели горячие разговоры. В других купе было почти совсем тихо. Один какой-то в зеленой рубашке заглядывал в книжку и что-то шептал.

Авремл Фастовский все еще стоял, опершись на стенку, между двумя купе, ни с кем не разговаривал, погрузившись в свои мысли.

Русский, что остался в еврейском переселенческом купе, еще раньше присоединился к собеседникам, и разговор перешел на русский язык.

Заслышав слово «переселенцы», к разговору подключились и украинцы. Потом и тот, в зеленой рубашке.

Нет, это ни для кого не новость. Эти переселенцы не первые. Уже много их проехало через Пензу. Но, как всегда, задаются те же вопросы:

— Зачем едете?

— Едем работать.

— Куда?

— К себе.

— Или кто-нибудь видел землю?

— Никто.

— То значит, едете ходоками?

— Нет, переселенцами.

— Наверное, торговать?

— Копать золото?

— Контрабанда?

Зелик-сапожник не выдерживает. Сам он ненавидит всех контрабандистов и контрреволюционеров. Ну, так зачем же болтать. Но надо всем дать высказаться.

— А зачем же нужна революция? Вот Федор, сам украинец, хорошо знает всех евреев и знает, что в их селе есть один еврей Махтоля, то к нему все односельчане ходят расспрашивать. А у них в Херсонской губернии — рассказывает другой украинский ходок, — есть целые села евреев, и они пашут и сеют, как настоящие люди.

Красноармеец, худощавый, но с широким, выразительным лицом, все время жевал, как будто во рту у него было что-то вкусное, и не хотел это проглотить. Наконец он открыл рот и, видимо, решил выплюнуть жвачку. Но начал краснеть. Уже на первых словах успокоился и даже распалился. Он говорил выразительно, с напором, что все национальности имеют пролетариев и буржуев, как, например, ну, вот, евреи или даже русские. То и выходит, что одни работают, а другие эксплуатируют. Как, например, ну, вот, лавочники, или даже буржуи, или совсем империалисты. Так говорит Карл Маркс и политком сотни.

Все признают превосходство красноармейца, который говорит так остро и выразительно. Сидят все, внимательно склонившись, важно хмурят лбы и поддакивают.

— Так… Так… Так… Ага, так оно и есть. Конечно, так…

Из того купе, где говорят на еврейском языке, Авремл одним ухом ловил слова, вычитанные в обсуждаемом уставе коллективов.

— Лишь бы подписались все, как бараны. Никто так и не знает, что там написано.

— Вот, например, кто знает, что такое «артикул»?

Ясное дело, никто не знает. А Шмуэль сквирский знает. Не зря он работал в местечковом совете секретарем.

— Ну, а что значит, например, «соответствующие».

Это уже Зелик знает. Это означает всякие разговоры, что рассказывают. Говорят, что два артиста, например, никогда не разговаривают, а «соответствуют».

— Попал, как слепой на тропинку. Что общего имеют артисты с водными источниками и с мелиорационной работой.