Бирит-нарим - [27]

В галерее раздались женские голоса, смех, а потом во двор выбежала служанка и поклонилась, сжав руки на груди.

— Господин Лалия, — сказала она. — Господин Татану ждет на крыше и желает говорить с тобой.

— Я иду, — кивнул Лабарту и поднялся с циновки.

2.

Лабарту смотрел, как заходит солнце. Зиккурат казался черным на фоне пылающего неба, из храма доносились протяжные звуки вечернего гонга. Вода в широком канале сперва заалела, словно свежая кровь, потом потемнела, а после и вовсе стала неразличимой. Кто-то громко читал гимн Уту. Аромат воскурений мешался с запахом ячменных лепешек, доносящимся из внутреннего двора.

Как и в давние времена люди провожали сияющего бога, прощались с ним, чтобы утром встретить вновь.

В детстве, далеком и похожем на сказку, Лабарту спрашивал у матери: «Куда уходит солнце? Оно вернется? А если оно не вернется?» А Тирид смеялась и отвечала, что солнце всегда возвращается утром.

Всегда. Да, это так.

Даже возле северного моря, где дождь стучал по серым камням и ледяная ночь жажды растянулась, казалось, на долгие годы, — даже там взошло солнце.

Я не буду думать об этом.

— Урожай собран, — проговорил Татану.

Еле слышно прошелестели шаги по лестнице, и на крышу поднялась девочка-рабыня с кувшином в руках. Сперва налила пива старому торговцу, затем наполнила чашу Лабарту. Поклонилась и села в стороне, не проронив ни звука. Даже если бы рабыня осмелилась, не смогла бы рассказать, какие разговоры вел хозяин со своим молодым помощником, — она была немой.

Татану не раз говорил, глядя на нее: «Лучший раб — тот, что не может проронить ни слова. А также тот, кто вырос в неволе, и все благо приходит к нему из рук хозяина».

— Урожай собран, — повторил старик. — Пока река не стала бурной, корабли должны отправиться в благословенную страну.

Лабарту кивнул.

— Но кто поплывет на Дильмун? — продолжал Татану. — Я надеялся, что минует месяц, другой, и я снова стану здоров и силен, как прежде. Но луна росла, старела, умирала и рождалась вновь, и что же? — Он горестно вздохнул и замолк на миг. — Днем боль не отпускает меня, и ночью вгрызается словно зверь. Веришь ли, Лалия, даже пища потеряла для меня свой вкус, и пиво это кажется мне не лучше воды из Тигра.

Лабарту поднял чашу, отпил.

— В твоем доме варят превосходное пиво, и вкус его совершенен, — сказал он. — Когда болезнь отпустит тебя, ты снова сможешь наслаждаться им и другими радостями жизни.

Пустые слова. Да, это так.

Это лето, казалось, состарило Татану больше, чем последняя дюжина лет. Он похудел, морщины стали глубже, лицо заострилось, а взгляд померк. Теперь в доме старого торговца без конца толклись целители и заклинатели, но Лабарту знал — ни благовонные воскурения, ни питье из трав, ни молитвы и жертвы, ничего уже не поможет.

Кровь Татану была темной, грязной, мутным огнем текла под кожей. Может, еще месяц проживет старик, может, больше года, но смерть его близка.

— Я позвал тебя не для праздных разговоров. — Татану одним глотком допил пиво. Рабыня метнулась вновь наполнить чашу, но он лишь отмахнулся. — Уже десять лет ты помогаешь мне, и всегда было заведено так: я уплывал, ты же оставался и следил за делами. Теперь же я болен и не могу плыть. Скажи, кого мне отправить вместо себя? Мой старший сын — воин, приближенный к лугалю, разве я посмею оторвать его от службы? Второй сын… Умен, этого не отнять, но расточителен, кто знает, что сделает, оказавшись вдали от отца? В благословенной земле много чудесного, и так легко позабыть о долге…

На Дильмуне много чудесного. Голос матери всплыл из воспоминаний, такой ясный и близкий, что Лабарту едва не обернулся — вдруг она здесь, сидит рядом на крыше и вышивает, как тогда… Должно быть потому он и уплыл туда, оставил землю черноголовых.

— Я поплыву вместо тебя! — сказал Лабарту. Татану нахмурился, собираясь возразить, но Лабарту продолжил: — Я знаю, болезнь терзает тебя, один ты не сможешь управиться с делами в городе. Так пусть твой сын помогает тебе, как помогал я все эти годы. Я же отправлюсь на Дильмун, продам товар и вернусь с медью и жемчугом.

— Это опасный путь, — предостерег Татану.

— Я знаю, — кивнул Лабарту. — Если есть другой человек, кому ты доверишь свои корабли, пусть он отправится вместо меня.

Старик вздохнул.

— Ты прав. Что ж… Когда ты готов подняться на корабль?

— Завтра, когда взойдет солнце, — ответил Лабарту.

На крыше воцарилось молчание. Снизу, со двора, доносились голоса. Где-то вдалеке пели — нестройный, пьяный хор. Заливисто смеялась женщина, и, словно вторя ей, лаяла собака. Солнце уже почти скрылось из вида, лишь алая полоса еще растекалась над крышами домов. Но и ей гореть недолго — вот уже появились первые звезды, скоро ночь опустится на город.

Татану медленно поворачивал в ладонях пустую чашу, смотрел в нее, словно пытался разглядеть что-то на дне. Но что может увидеть человек в сгущающейся тьме? Лабарту знал, что старик погрузился в раздумья. Что ж, пусть думает. До рассвета еще долго, а то, что я должен сделать в Аккаде — успею сделать.

Девочка-рабыня сидела не шелохнувшись, словно статуя, облаченная в льняные одежды. Да, она родилась немой и выросла в неволе, но Лабарту видел то, что сокрыто от людей: как едва приметно дрожат ее веки и как она стискивает зубы, чтобы лицо оставалось спокойным и бесстрастным. Она устала, но кровь ее была яркой и чистой, вспыхивала, словно искры костра.