Биология трансцендентного - [5]

Эти случаи можно было объяснить просто: как провиденье (телепатическое явление) или как другой подобный парапсихический феномен. Но дело в том, что в данном случае в том особенном мире тонких материй, в который я попадал три раза, я как бы находился непосредственно в теле возлюбленной, в её сердце и душе. Я не просто замещал ее, я словно сливался с её бытием. Быть с ней единым целым было самым необычным и немыслимым состоянием. Находясь в этом состоянии, я страстно спорил с ней по поводу её решения, которое представлялось мне подобием смертного приговора. А она говорила со мной мягким и нежным голосом, отстаивая свое решение. Мы оба были отделены от наших тел: я был выбит из своего наружу, а она была занята писанием письма. В то же время мы как бы составляли странное единое целое, наблюдавшее за её рукой, которая писала роковое письмо.

Впоследствии, когда я знакомился с теорией Карла Юнга об anima (душе), я почувствовал, что у Юнга была всего лишь догадка относительно этой мощной и великолепной тайны. Я исследовал свою живую внутреннюю сущность на том уровне, которого во плоти не знал. Годами позже этот тонкий эфемерный мир, находящийся вне материального, показался мне дверью, за которой скрывался самый интенсивный мистический опыт в моей жизни — проявление такого магнетизма, который почти разрушил мой привычный мир.

Среди многих других это событие сорокалетней давности дало мне понять, что человеческая сексуальность, будучи покрыта духовным покрывалом любви, является воротами в высшую трансцендентность. Ранняя форма этого опыта — "потеря сознания" в возрасте 22-х лет — привела к странному, весьма необычному состоянию, для определения которого я позаимствовал научный термин "неконфликтное поведение". Это была череда эпизодов, продолжавшаяся до двадцать третьего года моей жизни. Все эти события послужили основой для моей первой книги — "Трещина в космическом яйце". Хотя я и не дал в этой книге подробного описания главной трещины в скорлупе моего восприятия мира, которая образовалась из-за этого самого неконфликтного поведения, я всё же затронул вопрос, косвенно ставящий под сомнение доверие ко мне со стороны читателей. (Я начал писать эту книгу в 1958 году, в период более консервативный по сравнению с 1970 годом, когда я продал эту книгу и когда над нами разразилась эра Нью Эйдж).

Причина моего неконфликтного поведения кроется в моей убежденности в том, что большая часть меня умерла с потерей моей глубокой любви годом раньше. Мой жизненный опыт вырос из своеобразного псевдо-суицидального опустошения, охватившего меня и граничившего с иррациональным нежеланием продолжения, кратко именовавшегося "это последнее, до чего мне есть дело".

Форсирование до предела этой безудержной энергии привело к прорыву в понимании того процесса, который происходил во мне без подготовки и без переходного периода. Я обнаружил способ преодоления наиболее древних инстинктов самосохранения, в результате чего временно исчезли все страхи и, как следствие, отказ от всяких предосторожностей. Это позволило мне в определенный период времени совершить поступки, казавшиеся невозможными в обычных условиях повседневной жизни.

В "Трещине космического яйца" я рассказал, как смог продемонстрировать своим соседям по общежитию, что огонь не обжигает меня. Мы все закурили, причем я для показа чуда прикурил полную пачку сигарет "Пэлл Мэлл" (длинных, без фильтра). Глубоко затянувшись, я дымящимися концами сигарет поочередно дотронулся до своих ладоней, пальцев, запястий, а затем — и до лица и век. Завершил я свой показ, взяв в рот подожженные концы трех сигарет и начав выдувать искры на стол. Во время своих действий я испытал сильное напряжение всех чувств, но не боль, а на следующий день на моей коже не осталось ни следа ожогов. Каждый раз, прижигая кожу сигаретой, я был совершенно уверен, что никакого вреда мне не будет, как и произошло. После этого пара физиков из нашей группы сумели измерить температуру горящего кончика сигареты. Она составила 1380°по Фаренгейту, что чуть больше половины температуры при настоящем пожаре. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы впечатлить моих приятелей-студентов.

Такого рода момент неконфликтного поведения на какую-то долю секунды, казалось, показал, что исход был предрешен — смерть уже была во мне. Я зафиксировал этот феномен в своем сознании, не давая ему качественной оценки и не подвергая анализу. Смерть была не возможностью, которой следовало опасаться, а фактом, который следовало признать, — смерть уже произошла. Я был потрясен остротой известного высказывания "нельзя убить человека дважды" и почувствовал, что ощущаю состояние звенящей ясности, созданной миром каких-то невидимых, туго натянутых медных проволок, причем у меня не было ни малейшего понятия о том, как возник этот образ.

Приняв факт смерти без всяких оговорок, я понял, что напугать меня возможностью смерти или вреда невозможно. Во время каждого инцидента я чувствовал себя странно неуязвимым — и на какой-то момент действительно был таким. Казалось, что я нахожусь на грани бытия и небытия, иду по линии между миром неземным и материальным, наблюдая за собственным телом извне, а не находясь в нем. Это смещение перспективы дало мне возможность, которую антрополог Мирча Элиаде назвал способностью "вторгнуться в онтологические конструкции вселенной". Это научное определение Элиаде дал неординарным явлениям, известных миру благодаря тибетским йогам, с которыми десять лет он общался в сороковые годы. Позже я читал его книгу "Йога: бессмертие и свобода" (Нью-Йорк, 1958).