Кутищев нерешительно взял бутылку.
– Пробка откручивается.
Он открутил пробку, налил в маленькие рюмки, и они выпили.
И руки у нее стали другие. Белее. С длинными ногтями, покрытыми слабо-розовым лаком.
– Вы уже знаете?
– Да.
Они помолчали. Собственно говоря, Игорь не знал, зачем он сюда приехал.
– Хотите еще?
– Ага…
Она опять чуть вздрогнула, и Кутищев знал, почему она вздрогнула. Борис всегда говорил «ага».
– Когда… это случилось?
– Восемнадцатого октября. Вы здесь проездом?
– Да.
Было слышно, как в кухне капало из крана. Из огромного окна сквозь тюль на безукоризненно чистый пол падал солнечный свет.
– Он что-нибудь… писал? Какие-нибудь бумаги есть?
Она сходила куда-то и принесла небольшую пачку, перевязанную шпагатом. Кутищев развязал ее тут же, на столике. Это были письма из редакций, рецензии, вторые экземпляры очерков, рассказов.
– Можно я возьму вот это?
– Пожалуйста.
Это была та записная книжка…
– Я, пожалуй, пойду. Скоро мой поезд…
Она не стала его задерживать. Они прошли тем же путем, на крыльце остановились. Светило неяркое осеннее солнце, летела паутина и садилась на елки.
– До свиданья, – сказал Игорь.
– До свиданья… Вам кто… рассказал?
– Сосед… старичок такой… Он… выпил перед… этим?
– Да. Они разбились вдвоем. Разве вы не знаете?
– Нет.
И тут впервые Игорь увидел, как задрожало ее лицо, и из холодной чужой женщины она опять превратилась в ту Раю, которую он знал…
– Он разбился со своей любовницей, – быстро заговорила Рая, и слезы потекли из ее глаз, оставляя на напудренном лице две мокрые дорожки. – Ей оставалось жить несколько месяцев. Это она нарочно! Я знаю, что нарочно! – Рая почти кричала. – Никакого дождя не было! Дорога была совсем сухая! Это она взяла его с собой…
Она упала грудью на перила крыльца и зарыдала.
* * *
– Глорский? Губарев… Губакин… Губкин… Гурыкин… Гуровкин… Может, он на новом?
– Да нет… сказали, здесь…
– Гуревич… Дрыгин… Нет такого.
– Ну как же нет…
– Значит, на новом, – решительно сказал небритый человек, дыша перегаром.
– На новом я уже был.
– Гм… – Человек опять стал листать книгу. – Гарыкин… Гапынин… Гарышев…
В похоронном бюро пахло свежеоструганными досками, хвоей, клеем, воском, краской. Все помещение, похожее на дровяной склад, было завалено венками, лентами, глиняными плошками из-под цветов. Было сыро, и стоял полумрак.
– А он от какой организации?
– Журналист.
– Журналист? – обрадовался небритый человек. – Так бы и сказали раньше. У журналистов и писателей своя аллея. Номер семнадцать. Как выйдете, пойдете направо, там она и начинается. Столбик стоит с номером. Номер семнадцать. Надо было раньше сказать. Полчаса с вами потерял.
Человек отложил в сторону пухлую, потрепанную книгу, взял деревянную ручку, обмакнул в чернильницу-непроливайку и стал заполнять какие-то бланки.
Кутищев вышел. Солнце уже перевалило за полдень, становилось прохладно. Летела паутина. По крестам и дощатым башенкам с красными звездами прыгали маленькие птички. «Клесты», – подумал Игорь.
На кладбище было пусто. Лишь бродила, что-то собирая, сгорбленная старушка, да над свежей ямой с бруствером из комковой глины, опершись на лопаты, стояли двое мужчин в рваных фуфайках – копачи.
– Где семнадцатая аллея? – спросил Кутищев.
– Да вот, сразу налево.
Копачи не проявили к Кутищеву никакого любопытства, даже не посмотрели на него.
С полчаса Кутищев бродил по семнадцатой аллее, разыскивая могилу Глорского, но так и не нашел. Наверно, все-таки его похоронили на новом.
Пора было на поезд.
У выхода Кутищев достал из кармана мятую, запачканную книжку и полистал ее. Все записи расплылись, истерлись, и только на первой странице было четко, ясно, хоть и торопливо, написано: «Горы пахли страстно…»
