Билет на балкон - [38]

Костер догорел, и небо стало ярче и чище. Монотонный гул доносился с моря. Оттуда тянуло запахом гниющих водорослей. Сосед рассказал, что недавно был шторм и «травы выбросило пропасть» и даже одного дельфина.

– То, что надо, – сказал Глорский.

* * *

Все остальные дни были похожи один на другой. Друзья вставали рано, когда солнце еще не успевало высушить траву и кусты, и, ежась, бежали к роднику умываться. Чистили зубы, растирали мокрые, в пупырышках тела сухими полотенцами, делали несколько согревающих упражнений. Вода в ручье не была особенно холодной, если купаться выше родников, потому что ручей бежал по ущелью издалека, а там солнце вставало раньше и успевало немного нагреть воду.

Потом они надевали наутюженные брюки, белые нейлоновые рубашки и шли завтракать в стеклянное кафе. Кафе открывалось рано, посетителей почти не было, и они не спеша выбирали, что хотели. Все было свежее, только что приготовленное. На украдкой позевывающих в кулак сонных раздатчицах топорщились белые халаты с еще не разглаженными, после ночного лежания в шкафу складками.

Они садились за любимый столик, под фикусом, у стеклянной стены, и завтракали, смотря больше на море, которое плескалось почти у самого кафе, чем в тарелки, и сидели до тех пор, пока в том месте, где море сливалось с небом, не проходила в сторону Новороссийска «ракета». Она проходила ровно в семь тридцать, и, дождавшись, пока она скроется в правом углу кафе, друзья аккуратно складывали тарелки на поднос и относили их на мойку, потому что было неудобно и даже противно видеть грязную посуду на одном из столов, когда другие сияли белым пластиком, и мойщицы благодарили несколько смущенно.

Потом они шли на море. Солнце уже успевало подняться и припекало вовсю. У них был красно-синий надувной матрац, и, накупавшись, друзья ложились на него вдвоем грудью на красную сторону, и лежали до обеда. Глорский смотрел на море, иногда что-то бормотал, иногда записывал в блокнот, но больше смотрел на море. Кутищев дремал, подолгу прогуливался по берегу, чтобы не мешать другу.

В полдень они выпускали воздух из матраца и шли обедать в то же, но уже изрядно наполненное и испачканное людьми кафе. Пообедав, они располагались возле своей палатки на одеяле, в тени деревьев. Море играло бликами, слепило. Из ущелья дул прохладный ветерок, шипел, трепыхался в пламени примусов слесаря, раскачивал ветви деревьев. И опять Глорский смотрел на море, бормотал, писал, а Кутищев дремал, повернувшись к морю лицом с открытыми глазами. Он умел спать с открытыми глазами.

Когда ветер менял направление и начинал дуть с моря и тени от неровностей на пляже образовывали причудливую сеть, наброшенную на песок, они шли купаться и купались до тех пор, пока не садилось солнце. Потом они ужинали, гуляли по поселку и проводили недолгий вечер у костра.

Слесарь из Архангельска, видя, какую праведную жизнь ведут его соседи, проникся снова доверием к ним и вообще ко всем журналистам и стал вести длинные разговоры. Он говорил о том, что молодежь сейчас быстро взрослеет, что авторитет родителей упал и держится лишь на ремне, но ремень можно применять до определенного возраста, например, свою дочку он выпороть уже, к сожалению, не может, а очень следовало бы: на уме одни гулянки да наряды, и во многом виноваты газеты, книги и кино, которые рассказывают про «все как есть, до постели», и молодежь про запретное узнает гораздо раньше, чем следовало бы, а отсюда и потеря уважения и священного трепета ко всему. Например, его дочка ни шить, ни стряпать, ни стирать не умеет и не стремится научиться этому, но уже три раза заявляла, что выходит замуж, и каждый раз это был другой человек, которого и человеком-то назвать трудно, сопляк, да и все.

Слесарь был неторопливый, хозяйственный, и вид у него был такой же чинный, серьезный, как у старого мастерового из горьковских пьес. Он очень нравился и Глорскому и Кутищеву. И вообще им здесь все нравилось: и море, и пляж, и неторопливый добропорядочный ритм жизни поселка, и здешние люди, так не похожие на суетливых, нагловатых людей больших курортов.

– Ну как? Идет дело? – спрашивал Кутищев, когда они, застегнув изнутри вход палатки, ложились спать.

– Идет, старик, идет. Еще как идет… Есть уже основной план, большинство образов. Да, жить, старик, надо только так… Я бы здесь жил до бесконечности…

Утомленный длинным днем, он быстро засыпал.

– Спишь? – спрашивал Кутищев.

– Ага…

* * *

Предвестником выходного нашествия был молодой парень на новеньком мотоцикле «Ява». Он ворвался в лесок поздно вечером в пятницу, полыхнул по кустам светом фар и облюбовал себе дерево вблизи палатки Глорского и Кутищева. В отблесках костра слесаря из Архангельска было видно, как он привязал веревкой свой мотоцикл к дереву за руль, как козла за рога, потом повозился у багажника, очевидно выпил, потому что было слышно, как он довольно крякнул, захрустел огурцом, и побежал к морю. Оттуда вскоре донеслось довольное рыготание и плеск воды. Вернувшись, мотоциклист повалился прямо в траву возле своего мотоцикла и сразу же захрапел.

Утром, проснувшись, Глорский и Кутищев увидели, что все пространство вокруг них уставлено мотоциклами, автомобилями, палатками. Лесок превратился в шумный цыганский табор. Расхаживали мужчины в длинных трусах, вбивали колья, подкручивали, подвинчивали, прилаживали. Женщины в халатах и без халатов уже хлопотали возле примусов, газовых плиток, разжигали костры С десяток мужчин, объединившись в кооператив, сооружали из чего бог послал туалет. Плакали дети. Все имели озабоченный, почти несчастный вид, и поэтому было очень похоже, что здесь остановились обездоленные беженцы. Впечатление усилилось после приезда двух мощных военных грузовиков. Едва машины остановились, из кузовов посыпались с гомоном десятки людей, попутно выбрасывая рюкзаки, посуду, сумки, стулья. Кто-то выбросил даже перину. Вся эта орава с криком кинулась искать место. Грузовики ревели и стреляли синими клубами.