Библия-Миллениум. Книга 1 - [5]

«Червь-паразит» — обезвреженный, размазанный по рельсам исправления — зажался в самый темный угол кухни, крепко зажмурившись, совершенно парализованный, не смеющий закрыть уши руками. Поднятие рук к ушам послужило бы отцу сигналом, что эти самые руки надо немедленно схватить, оторвать от ушей и начать тыкать ими в глаза Онана с криком:

— Вот что ты этими руками с собой делаешь?! Кастрировать тебя надо!

И безумный, безотчетный, всеобъемлющий ужас заставлял руки крепко и решительно держаться друг за друга. Так что ногти белели, и расцепить пальцы можно было бы только путем последовательного отрезания их кусачками.

— О, горе мне, горе! — восклицал Иуда, раскидывая щупальца в точности так, как король Лир в спектакле, поставленном осьминогами.

Но ужаснее всего сильнейший яд, который и причиняет Онану острейшие страдания, — это полная и безоговорочная правота отца. Да, Онан любит себя! В самом низком, самом скотском, самом пошлом смысле! Но он даже не представляет для себя другой жизни. Он не знает другого себя! Потому-то, сгорая от страха и стыда, отмалчивается, глубоко прячась в своей мягкой, плохо предохраняющей от ударов, раковине.

Иуда, величественно раскинув черные щупальца, стоит в трагической позе несчастного отца идиота. Прочная цепочка «отец—сын» состоит из неразрывных звеньев, исчезновение хоть одного из которых прекращает ее существование как цепи. Иуда — убежденный семьянин: семья для него — это нерушимая твердыня, оплот, тыл…

— Я же добра тебе хочу! — Иуда молитвенно воздел сложенные аккуратными косичками щупальца к скорчившемуся на табурете Онану. — Ну кто еще научит тебя жизни, если не я? Онан, сынок, пожалуйста, одумайся, возьмись за себя, пока не поздно! Я ведь всего лишь хочу, чтобы ты был нормальным человеком, чего-то добился, имел семью, работу, уважение… Я ведь люблю тебя, сынок!

Иуда обхватил руками голову сына и, сжав свои щупальца в пучок, втиснул свой металлический взгляд в его расширенные от ужаса глаза, отчего те немедленно наполнились слезами. Увидев в этом проявление грубой сыновней любви, отец даже смахнул рукавом набежавшую слезу умиления.

— Сынок, мне ведь проще убить тебя, чем увидеть опустившимся — наркоманом или алкоголиком, как твоего брата. Мы уже потеряли одного сына, неужели ты лишишь нас себя — опоры нашей старости? — Иуда сидел на корточках, держа в огромных волосатых ручищах полумертвого от страха и стыда дистрофичного сына, который чувствовал себя жестяной банкой, которую вот-вот раздавит приближающийся самосвал.

— Ты все понял? — отец неожиданно выбросил дополнительные щупальца, которые проворно влезли через ноздри и уши Онана, вцепившись тому в язык. — Отвечай!

Инстинкт самосохранения заставил подбородок Онана отбить по груди дробь согласия: «Да, да, да, да, да».

Щупальца с недовольным шипением убрались.

— Ну смотри…

После этого разговора Онан долго не решался заниматься любовью дома. Вороватые ласки в общественных туалетах, стыдясь своей трусости перед полными печали, тоски и слез глазами покинутого им возлюбленного по ту сторону зеркала. Наконец, Онан вернулся в постель, но стал закрываться одеялом, надевать презерватив, чтобы не оставить пятен на простыне.

* * *

Раз за разом на протяжении всей жизни Иуда клал Онана под пресс своей заботы, пытаясь выжать хоть каплю причин для собственной гордости за отпрыска, но усилия отца были подобны действиям винодела, который тщетно старается получить виноградный сок из Буратино.

Онану стало жаль свою мать. Она не виновата, что оба ее сына «такие». Онан впервые отчетливо ощутил свою вину перед ней в день свадьбы старшего брата. Собрались гости — все очень важные, добившиеся многого люди. В торжественный момент самый уважаемый из гостей поднялся, чтобы восхвалить Иуду — отца жениха. Звон битого стекла, раздавшийся одновременно с двух сторон, пресек его намерения. Одной виновницей была Шуа, замершая с молитвенно сложенными на груди руками, полуоткрытым ртом, красными пятнами по всему лицу и подносом разбитой посуды у ног; а другим «засранцем» Онан, весь покрытый точно такими же пятнами, стоящий в луже от двух разбитых бутылок водки.

— Вот! Сучье семя! — Иуда всплеснул руками. — Оба в мать!

— Это к счастью! — крикнул Ир и с размаху грохнул свой хрустальный фужер об пол.

Глаза Иуды мгновенно налились кровью, а изо рта показались клыки: «Выродки!» Важный гость вместо тоста утешительно положил руку на плечо Иуды.

— Что стоишь? — заорал тот на Онана. — Вытирай! Сил моих нет! Ну вот объясните мне, как? Как такое возможно? Шуа! — закричал он в сторону кухни. — А это вообще мои дети? — на кухне раздался грохот. — Вот дура! Руки в жопе! — и метнул пронзительный взгляд в сторону невесты старшего сына.

И тут в поле его зрения попал Онан, ползающий в дверном проеме с тряпкой в руках.

— Как дал бы! Да перед людьми неудобно…

Гости переглянулись и выдали хоровую пантомиму: «Ну что вы! Не обращайте на нас внимания!»

* * *

Вся семья, включая невестку Фамарь, была выстроена в линейку для экзекуции. Иуда размахивал наградным пистолетом возле виска пьяного в стельку Ира. «Вот были бы все одного роста…» — мечтательно прицелился ему в висок отец.