Библиотека в Париже - [7]

Миссис Густафсон ответила далеко не сразу.

– Надеюсь, мы вас не слишком утомляем, – негромко произнесла мама.

– В последний раз мне задавали разные вопросы, когда я устраивалась на работу во Франции.

– Вы волновались? – тут же спросила я.

– Да, но я выучила все книги наизусть, пока готовилась.

– Это помогло?

Она печально улыбнулась:

– Всегда есть вопросы, на которые ты не готов ответить.

– Лили не станет задавать такие вопросы.

Мама обращалась к миссис Густафсон, однако ее предостережение касалось меня.

– Что самое лучшее в Париже? Это город читателей, – сказала наша соседка.

Она пояснила, что в домах ее друзей книги были так же важны, как мебель. Она проводила летние дни, читая в зеленых городских парках, потом, когда с приближением холодов пальмы в горшках в таких местах, как сады Тюильри, уносили в оранжереи, она всю зиму сидела в библиотеке, устроившись у окна с книгой на коленях.

– Вы любите читать?

Мне самой всякая английская классика, которую нам задавали читать, казалась скучнейшим делом.

– Я живу ради чтения, – ответила она. – В основном читаю исторические книги и о современных событиях.

Это выглядело таким же веселым, как наблюдение за тающим снегом.

– А в моем возрасте вы чем занимались?

– Я любила романы вроде «Таинственного сада». А новостями интересовался мой брат-близнец.

Близнец. Мне хотелось спросить, как его звали, но миссис Густафсон продолжила говорить. Парижане наслаждаются едой почти так же, как литературой, сказала она. Прошло более сорока лет, но она до сих пор помнила пирожное, которое принес ей отец, когда она отработала свой первый день, – нечто под названием «финансье». Закрыв глаза, миссис Густафсон сказала, что вкус маслянистой миндальной пудры показался ей вкусом рая. А ее мать обожала торт «Опера», в котором слои темного шоколада тонули в слоях бисквита, пропитанного кофе… Ох-ох… Я ощущала вкус ее слов и наслаждалась тем, как они ласкают язык.

– Париж – такое место, которое говорит с вами, – продолжила миссис Густафсон. – Город, который постоянно напевает собственную песенку. Летом парижане держат окна открытыми, и можно слышать, как бренчит пианино у соседей, как щелкают карты, которые кто-то тасует, и статический шум, когда кто-то вертит ручку настройки радиоприемника. И всегда слышен детский смех, и чьи-то споры, и как на площади играет кларнетист…

– Звучит изумительно, – мечтательно произнесла мама.

Обычно по воскресеньям после церкви миссис Густафсон сутулилась, а ее глаза походили на неоновую вывеску бара «Оазис» по понедельникам, когда ее выключали. Но сегодня ее глаза сияли. Когда она говорила о Париже, жесткие линии ее лица смягчались, и голос тоже.

Мама удивила меня, сама задав вопрос:

– А какой там была жизнь во время войны?

– Трудной.

Пальцы миссис Густафсон стиснули чашку. Когда звучала сирена воздушной тревоги, ее семья пряталась в подвале. Еды не хватало, каждый человек получал одно яйцо в месяц. Все худели и худели, так что ей начинало казаться, будто они просто исчезают. На улицах нацисты наугад обыскивали парижан и, как волки, держались стаями. Людей арестовывали без причин. Или по мелким причинам, если те, например, нарушали комендантский час.

Но ведь и для подростков существует комендантский час? Для сестры Мэри Луизы, Энджел.

– А по чему вы скучаете больше всего? – спросила я.

– По родным и друзьям… – Карие глаза миссис Густафсон стали задумчивыми. – По людям, которые меня понимают. Я скучаю по французскому языку. По чувству дома.

Я не знала, что и сказать. В гостиной стало тихо. Мы с мамой забеспокоились, но нашу соседку, похоже, это не волновало, она допивала чай.

Видя, что чашка миссис Густафсон опустела, мама вскочила:

– Поставлю чайник.

На полпути к кухне мама внезапно остановилась. Она пошатнулась, ухватилась одной рукой за буфет. Прежде чем я успела шевельнуться, миссис Густафсон уже была рядом с ней. Она обхватила маму за талию и проводила обратно к стулу. Я присела рядом с мамой. Ее щеки горели, она дышала медленно, неглубоко, словно воздух не желал проникать в ее легкие.

– Все в порядке, – сказала мама. – Я слишком быстро встала. Нужно было думать.

– Такое уже случалось? – спросила миссис Густафсон.

Мама посмотрела на меня, и я вернулась на свое место и сделала вид, что смахиваю со стола какие-то крошки.

– Да, несколько раз, – призналась мама.

Миссис Густафсон позвонила доктору Станчфилду. Во Фройде взрослые всегда повторяли одно и то же: «В большом городе вы звоните доктору, но он не является, как бы вам ни было плохо. А у нас секретарь ответит уже на второй звонок, и Станч будет в вашем доме ровно через десять минут». Он принимал младенцев в трех округах – и многих из нас именно он первым держал в своих теплых веснушчатых руках.

Доктор постучал в дверь и вошел в дом со своим черным кожаным чемоданчиком.

– Вам незачем было приходить, – взволнованно заявила мама.

Она тащила меня к Станчу, стоило мне только чихнуть, но никогда не обращалась к нему по поводу своей астмы.

– Позвольте уж мне самому судить об этом. – Он мягко отвел в сторону мамины волосы и прижал стетоскоп к ее спине. – Вдохните поглубже.