Библиотека в Париже - [13]

– Маме лучше? – спросила я.

– Не знаю. Похоже, она не такая усталая.

«В воздухе рассеется более двухсот двадцати пяти тонн пыли…» – говорил физик из Массачусетского технологического института.

– А когда она вернется домой?

– Хотелось бы мне знать, милая. Но Станч ничего не говорит. Надеюсь, что скоро.

Этот дым закроет солнце, положив начало великому оледенению.

– Мне страшно.

– Съешь что-нибудь, – ответил папа.

Не важно, насколько плохи дела сейчас, заключил ученый, они могут стать намного хуже.

Я вилкой двигала по тарелке мясо. Мой живот окаменел, в нем что-то медленно колотилось, как заблудившееся сердце.

После ужина папа скрылся в своей берлоге. Я намотала на палец телефонный шнур и позвонила Мэри Луизе. Но линия была занята. Если сестра Мэри Луизы не уходила на свидание, то висела на телефоне. Я огляделась по сторонам, убеждаясь, что папы нет поблизости, и набрала 5896. Пожалуйста, пусть Робби будет дома…

– Алло, – ответил он. – Алло? Кто это?

Мне хотелось поговорить с ним, но я не знала как. Я опустила трубку на аппарат, но еще слышала его голос – низкий, бархатный – и почувствовала себя не такой одинокой.

Стоя у окна своей спальни, я смотрела на полную луну, которая таращилась на меня. Ветер дергал сухие веточки. Когда я была маленькой и боялась грозы, мама делала вид, что моя кровать – это лодка, а потоки дождя – волны, и море перекатывается через нашу лужайку, унося нас в неведомую страну… А без мамы ветер был просто ветром, он с завыванием несся мимо, в какие-то места получше.

Десять дней спустя, когда мама вернулась домой, она сразу опустилась на кровать. Папа приготовил чашку ромашкового чая. Я легла рядом с мамой под лимонно-желтым афганским пледом. От мамы пахло мылом «Слоновая кость». С крыши свисали сосульки. Снег облепил телефонные провода. Огромное небо было синим, а наш мир – белым.

– Повезло нам сегодня. – Мама показала на окно. – Как много ястребов.

Они иногда высоко парили над лугом по другую сторону улицы. А иногда кружили низко в поисках мышей. Мама говорила, что наблюдать за птицами интереснее, чем смотреть телевизор.

– Когда я была беременна, мы с твоим папой садились на кушетку у окна и наблюдали за малиновками. Мне так нравились их яркие грудки, эти птички предвещали весну, но папе не нравилось то, как они заглатывают червяков. «А ты представь, что это спагетти», – говорила ему я.

– О как!

– И ты была почти как малиновка. Робин. Когда ты родилась, я сказала медсестре, что это твое имя, хотя и знала, что папа предпочитает Лили, потому что в то время, когда мы купили этот дом, в долине как раз цвели лилии и ландыши. А потом я увидела тебя с ним и как твои пальчики обхватили его мизинец. Они напомнили мне о тех крошечных цветках. А папа наклонился и поцеловал тебя в животик. И то, как он смотрел на тебя… с такой любовью… в общем, я передумала.

Тогда мама на том и закончила рассказ, но сегодня по какой-то причине добавила:

– Когда папа работает, он делает это не ради себя. Он хочет, чтобы мы чувствовали себя защищенными. Он вырос в бедности. И в глубине души боится, что может все потерять. Ты понимаешь?

– Вроде да.

– Люди такие неловкие, они не всегда знают, что сделать или сказать. Не суди их за это. Никогда ведь не знаешь, что у них на сердце.

Люди такие неловкие… Не суди их за это. Никогда ведь не знаешь, что у них на сердце. Что она имела в виду? Хотела сказать что-то о самой себе? Или о папе? Я слышала, как мама Мэри Луизы говорила как-то, что моему папе следовало бы стать маклером на Уолл-стрит, потому что он любит деньги больше, чем людей.

– Папа уж очень часто уезжает, – пожаловалась я.

– Ох, милая, как жаль, что малыши не помнят того, как их баловали. Когда ты была маленькая, твой папа баюкал тебя ночи напролет.

Он был орлом, сказала мама, спокойным и храбрым. Я много знала об орлах: они высиживают яйца по очереди, самцы и самки.

– У людей есть семьи, – продолжила мама. – А как насчет гусей?

– Мы говорим «гусиное стадо», – пожала я плечами.

– А что насчет воробьев?

– Туча воробьев.

– Ястребы?

– Бросаются на добычу.

Как на шоу о птицах по телевизору. Я хихикнула.

– А ты знаешь, как называют стаю черных воронов? Воронья злость.

Это звучало слишком глупо, чтобы быть правдой. Я всмотрелась в мамино лицо, но она выглядела серьезной.

– А как насчет серых ворон? – спросила я.

– Простые убийцы.

– Простые убийцы… – повторила я.

Я словно вернулась в старые добрые дни, когда все было в порядке. Я крепко обняла маму, очень крепко, желая, чтобы вот так было всегда. Мы вместе, в большой латунной кровати, в тепле…

Утром мы с папой засиделись с мамой у кухонной стойки. Он сказал, что мне не повредит пропустить денек в школе.

– Мне не нужна нянька! – возразила мама.

– Станч сказал, что тебе следовало бы оставаться в больнице, – заметил папа.

Мы молча съели бекон и яйца. И как только закончили, мама выставила нас за дверь. В школе я могла думать только о ней, ведь в госпитале мама хотя бы не оставалась одна. В середине урока математики Тиффани Иверс пнула мой стул:

– Эй, придурочная! Мистер Гудан задал тебе вопрос.

Я вскинула голову, но он уже продолжил говорить.