Библиотека плавательного бассейна - [8]

Ну, а в последние дни у меня наладились еще более тесные отношения с выпивкой, и тем приятнее было видеть, что Артур, получив свободу, все же не отбился от рук. Никогда еще мы не жили в таком добром согласии. Несмотря на это, я почувствовал огромное облегчение, вновь оказавшись в воде. Утром, когда Артур кому-то позвонил и сказал мне, что уходит до вечера, я, повинуясь некоему душевному порыву, заявил: «Ну что ж, тем лучше». Я дал ему поносить — а может, и подарил — розовую шелковую рубашку, гармонировавшую с его черной кожей не хуже, чем с моей белой, сдержанно поцеловал его, сказал, что он волен возвращаться, когда заблагорассудится, а оставшись один, принялся открывать окна во всех комнатах (в этот весенний день было холодновато). Потом постелил свежее белье и стал с нетерпением дожидаться ночи, чтобы хорошенько выспаться в полном одиночестве. Я то и дело потягивался и разминал ноги, точно один из педерастичных «Сыновей утра» с гравюры Блейка[7].

Немного погодя я пошел еще дальше, выполнив ряд подтягиваний, отжиманий и приседаний — а потом затосковал по бассейну. Всю неделю я жил такой затворнической жизнью — если не считать пятиминутных вылазок в ближайший магазин за овсянкой, консервами и газетами, — что, оказавшись на запруженной народом платформе метро, взирал на толпу с опаской и удивлением человека, только что выписавшегося из больницы.

Весь мокрый, тяжело дыша, я поднялся из бассейна в раздевалку. Толкнув двустворчатую дверь с ее запотевшим маленьким окошком, предназначенным, как и в ресторанах, для того, чтобы люди в спешке не сбивали друг друга с ног, я услышал шипение воды в переполненной душевой и почувствовал, как в глотку и сквозь кожу проникает густой теплый воздух. Я не спеша двинулся вперед между двумя рядами горячих струй, чьи брызги отскакивали вверх от черного кафельного пола, то кружась, то вдруг исчезая — когда мужчины, голые или в плавках, медленно поворачивались, намыливали ногу, упершись ею в стену, громко хлопали себя по животам или оглядывались на стук распахнувшейся двери, дабы выяснить, что за красавчик прибыл из внешнего мира. Обменявшись краткими приветствиями с двумя-тремя парнями, с которыми был едва знаком, я выбрал свободное место между бледным, болезненным с виду юношей с татуировками, змеившимися по рукам, и очень смуглым великаном под два метра ростом, тучным и неповоротливым, с огромным детским лицом и без единого волоска на голове — да и, как выяснилось чуть позже, на теле. Из-под жировых складок его живота торчала большая гладкая елда, покоившаяся на сморщенной мошонке. Великан энергично намыливался, покрывая плавные округлости спины и живота тонким, блестящим слоем пены, и при этом что-то непринужденно, весело напевал. Я кивнул ему, словно говоря: вижу, вижу, мол, жизнь явно удалась, — а в ответ он ухмыльнулся с недвусмысленным намеком на шаловливое, жизнерадостное настроение. Мне почудилось, что сейчас он либо приласкает меня, подобно тому, как голем ласкает доверчивую маленькую девочку, либо ненароком задавит насмерть. Я отложил в сторону мыльницу и шампунь, подставил плечи под струю воды и огляделся.

В «Корри» люди раздеваются возле своих шкафчиков, а потом, прихватив полотенца, переходят в предбанник с дощатым настилом. Те, кто уже побывал в бассейне, зачастую появляются в плавках, и иной раз какой-нибудь жеребец вызывает у всех бесплодное, томительное возбуждение, лениво развязывая узел тесемки, медленно стаскивая с себя крошечный предмет одежды и наконец, едва ли не в самое сладостное и мучительное из мыслимых мгновений, высвобождая хуй с яйцами. А в тот самый момент в противоположном конце душевой это проделывал какой-то парень — как мне показалось, американец. Коренастый, подтянутый, он некоторое время, тяжело дыша, понежился под душем, после чего отвернулся и, развязав тесемку блестящих трусиков, обнажил крепкий безволосый зад, молочно-белую полоску между спиной и бедрами, покрытыми то ли солнечным, то ли искусственным загаром. Мои до смешного маленькие черные плавки все еще были на мне, и я почувствовал, как мой натруженный член встает в знак протеста против оказываемого на него давления и при этом ноет от непосильного труда, выпавшего на его долю в последнее время.

Поначалу сухостой в душевой вызывал у меня чувство неловкости. Однако намеренное возбуждающее намыливание хуёв было в «Корри» обычным делом, и некоторые члены клуба привыкли испытывать эрекцию ежедневно. Думаю, многие с надеждой и опаской ждали и моей, хоть и не столь регулярной. Такова уж сила парадокса: в социальном отношении голый человек всегда добивается преимущества над одетым (хотя, судя по бесчисленным фарсам, голый частенько об этом забывает), и под душем я был беспечен.

На других, однако, это не всегда производило благоприятное впечатление. Глупо было бы утверждать, будто все мужчины в «Корри» походили на чемпионов из журналов по культуризму. Были, конечно, боги — по крайней мере полубоги, — но в месте, где сосредоточены фантазии столь многих людей, молодых и старых, не могло не существовать своей особой, жалкой сети тайных привязанностей со взглядами украдкой и негодующими взорами, хитросплетения неловких первых шагов к знакомству и унизительных сильных увлечений. Это общение нагих мужчин, составлявшее ритуалистическую сущность клубной жизни, создавало своеобразные ложные предпосылки как для идеальных любовных связей, так и для многочисленных беспорядочных романов, немыслимых в мире пиджаков и галстуков, запонок и мужских полупальто. А как стираются в душевой социальные различия! Как мог я улыбаться своему здоровенному соседу-африканцу, со слоновьей грацией реагировавшему на мою собственную эрекцию, и в то же время бросать злобные взгляды на юного бедолагу, глупо ухмылявшегося под душем по другую сторону от меня?