Библиотека плавательного бассейна - [79]

— А откуда родом эта семья?

— Тогда они еще жили в Шропшире. В Лондоне у них был дом, но сюда они так и не переехали. По-моему, старик ни разу не появился в палате лордов. Они упрямо не желали иметь ничего общего с современной действительностью — ни телефонов, ни прочих подобных новшеств, — и, возможно, именно поэтому стали немного чудаковатыми. Чарльз безумно любил свою мать. Они каждый день писали друг другу письма. Разумеется, не следует забывать и о Фрэнки. Чарльз рассказывал вам о нем?

— Чарльз почти ничего мне не рассказывал.

(Нужно ли было всё это записывать? Блокнот «Нантвич» был по-прежнему пуст, если не считать каких-то каракулей на последней странице, где я пытался расписать шариковую ручку.)

— Ну что ж, когда-нибудь я изложу эту очень грустную историю подробно. Достаточно сказать, Уильям, что Фрэнки был старшим братом Чарльза, и при нормальном ходе событий титул унаследовал бы именно он. Он был нимфоманом — если так можно назвать мужчину. Одно время ходили слухи, что все батраки в Пулздене зашивают свои ширинки. Он постоянно уводил их в укромный уголок и заставлял ублажать его. Само собой, в те времена можно было… вероятно, кое-что представляется мне в розовом свете, но, думаю, не ошибусь, если скажу, что практически любой простолюдин был готов на всё за… максимум за десять шиллингов. Они нуждались в деньгах, дорогой. Право же, всё это было бы очень забавно, если бы в конце концов не разозлился один из любовников Фрэнки. Парень просто-напросто вышиб из него дух. Мне кажется, именно из-за этого у их бедной матери окончательно помутился рассудок.

— А дядя! — нетерпеливо подсказал Бобби.

— Ах да, дядя… У Чарльза был замечательный дядюшка, которого все считали отъявленным бабником: якобы он умел флиртовать как подобает рыцарю, его часто видели в обществе самых знаменитых красавиц того времени — и всё такое прочее. Однако на самом деле женщины были ему абсолютно безразличны. Мало того, он частенько разъезжал по округе с кондукторами — на поезде, конечно. Короче, как говорится, нечто подобное происходило там на каждом шагу. По сравнению со всеми остальными, Чарльз был просто гордостью семьи.

Бобби повалился на лежак.

— Все они были не прочь «заполучить шершавого», — сказал он наигранно высокопарным тоном полицейского, повторяющего в суде крепкое выражение преступника. — Должен сказать, однако, что Чарльз уже лишился всех своих «камердинеров старой закалки». Кто у него нынче служит, какой-нибудь очередной бывший каторжник?

— По-моему, появился новый слуга, — сказал я. — С ним я еще не знаком. А с Льюисом встречался. Судя по всему, слугой он был неважнецким.

Стейнз сидел с растерянным, даже встревоженным видом. Насколько я понял, он отнюдь не во всем был согласен с Бобби. К тому же, если Стейнз говорил о Чарльзе с нежностью, то Бобби неизменно преломлял предмет разговора, пропуская его сквозь призму ледяного презрения. И тут он сказал:

— Вам же наверняка известно, как он их находит. Подъезжает, черт возьми, к «Уормвуд скрабз» или к какой-нибудь другой тюрьме, и если видит, что оттуда выходит подходящий человек, сажает его в машину и предлагает работу. Дурацкий способ нанимать прислугу.

— Всё отнюдь не так просто, — сказал Стейнз. — Чарльз очень сочувствует жертвам несправедливости — так сказать, обездоленным. Таким образом он приобретает замечательных друзей и помогает людям начинать новую жизнь. Правда, это не всегда получается. Нелегко понять, что именно происходит, но люди порой превращаются в ревнивых собственников, а это, как правило, чревато большими неприятностями. Боже мой! Послушайте, Уильям, идемте в дом. Если не возражаете, я вам кое-что покажу.

Когда мы входили, я остановился на пороге, в смятении задумавшись о том, стоит ли оставлять моего дорогого Фила с Бобби. Фил сидел со смиренным видом — а может, ему и в самом деле всё было нипочем: я не раз бывал удивлен и пристыжен его терпимостью по отношению к людям, которые мне решительно не нравились. Однако Стейнз, видимо, догадавшись о существовании этой проблемы, обернулся.

— Идемте с нами! — позвал он, вытянув руку и изогнув ее в запястье с грацией стриптизерши.

— Я лучше выпью, — сказал Бобби грубым тоном.

Если у гостиной был неестественный, претенциозный вид комнаты, которую собираются фотографировать, то в комнате, где, собственно, и происходило фотографирование, любовно культивировалась атмосфера хаоса: казалось, чистоплотной, живущей своей, отдельной жизнью фотокамере никак не обойтись без этого беспорядка, характерного для творческого процесса, для мастерской художника. Вокруг заполненного напоказ мусорного ведра скопились пустые металлические банки из-под проявителя. Под яркой лампой стоял верстак, где и выполнялся единственный вид работы, требующий мастерства художника: ретуширование отпечатков тонкой кисточкой. В остальном комната напоминала безлюдный театр — не то драматический, не то операционный. Мощные лампы с их серебристыми зонтами-отражателями были выключены, а задернутые занавески живо напомнили мне репетиции школьных спектаклей в освободившихся классах: жестикуляция с воображаемым реквизитом в руках, смущенные мальчишки, проглатывающие слова, мрачное предчувствие провала. Тем не менее, я восхищенно посмотрел вокруг и — подобно тому, как до сих пор, входя в церковь, из озорства взбираюсь на кафедру, — театрально прижал Фила к себе перед одним из развернутых тяжелых задников из плотной шероховатой бумаги. Объектив фотокамеры, закрепленной на низком штативе, буравил нас загадочным взглядом, требуя более решительных действий. Фил ухмыльнулся, наконец-то догадавшись, что за игру я затеял.