Библиотека плавательного бассейна - [63]

Я сел в старое двухместное кресло, придя в некоторое смятение оттого, что его как нарочно поставили там ради подобного случая, а минуту спустя вернулся В. и подошел ко мне с тем же решительным видом. Когда он садился, я обратил внимание, что у него невероятно большое мужское достоинство. Это я невольно заметил и раньше, в фургоне, но теперь В. был возбужден гораздо сильнее. Как сказал бы старик Роли Кэрролл, «виднелся даже шлем полисмена». Испуганно глядя на приближающийся орган, я внутренне содрогнулся от сильнейшего вожделения и зарделся как маков цвет. Как ни странно, меня взволновала даже грязь, которой были заляпаны его сапоги и белые бриджи, облегающие, как трико воздушного гимнаста.

Однако, усевшись, он сразу же полностью переменил тактику и как ни в чем не бывало заговорил о своей несчастной семье. О том, как много работал отец и чего только ни делала мать, лишь бы дать ему хорошее образование, о том, что люди вроде Эдди смотрят на него свысока, потому что он учился в школе, о которой те слыхом не слыхивали, и о том, что — это стало ничем не заслуженной кульминацией его разглагольствований, длившихся добрых пять минут при полном молчании с моей стороны, — я единственный человек, действительно оказывающий ему хоть какое-то внимание и задумывающийся о его внутреннем мире. И тут я очень удивился, поскольку, не будучи человеком бесчувственным, даже не предполагал, что у него имеется какой-то внутренний мир, а теперь, когда он дал мне некоторое представление о таковом, этот мир, откровенно говоря, показался мне не особенно привлекательным. Нет ничего хуже: домогаешься тела, а взамен получаешь душу.

Боюсь, я смерил его презрительным взглядом. Мы сидели бок о бок, облокотившись на разделявший нас поручень и не решаясь смотреть друг на друга. «Ну всё, хватит», — сказал я и стиснул его руку в своей. Наши локти задрожали на подлокотнике, как у индийских рукоборцев. И тут его, видимо, вдруг охватила паника — он крепко, порывисто обнял меня. Некоторое время мы сжимали друг друга в объятиях, наклонившись над маленькой перегородкой, — поза отнюдь не удобная. Он наговорил много выспренних слов обо мне, большей частью, если подумать, довольно уместных, тех, что мне говорят недостаточно часто…

Просто удивительно, что подобные двухместные кресла иногда именуют «диванчиками любви»! Я предложил пойти прогуляться — отчасти потому, что, вернись кто-нибудь нас разыскивать, укрыться было бы негде, — и за дверью В. сразу вновь заговорил о том, что Тим, по его мнению, не доверяет ему, ведь он имеет представление об «истинном лице» Тима — и так далее. Я рассказал ему, каким Тим был в школе — несмотря на то, что сейчас прикидывается завзятым бабником. «Я поимел Тима Карзуэлла раз пятьсот», — сказал я. Цифра, названная наугад, вряд ли была далека от истины. Услышав это, бедняга Везунчик совсем расстроился. «Я впустую потратил свои юные годы», — сказал он несколько наигранным тоном.

Когда мы оказались в особенно густой чаще тисовых деревьев, я схватил В. за руку, и дело пошло. Я знал, что он должен меня поиметь, и мне было очень больно (так долго не происходило ничего подобного), хотя всё быстро кончилось. Я так и не пришел в возбуждение, и всё это порядком надоело мне уже к тому моменту, когда В. одновременно приуныл и разволновался, торжествуя победу и страдая от сознания вины. Только потом — только сейчас — я понял, что во всем этом есть своя прелесть.

В конце концов мы отыскали остальных, вернувшись туда, откуда пришли. Все уже решили, что мы не появимся и собрались уезжать без нас, что было бы непомерно дорогой ценой за столь пустячное удовольствие. Громкими были крики — и верными, думается, догадки. Но когда я сел в машину, где всё это время спал Санди, только он и сказал: «Встаешь раком перед Везунчиком Брафом, да? Ах ты, потаскушка дешевая!». Потом, перед отъездом, по другую сторону от меня сел Тим, однако Везунчик, почувствовав себя окончательно отвергнутым, решил ехать на переднем сиденье, а Санди, сидевший с закрытыми глазами — я думал, он спит, — сказал: «Ну-ка расскажи мне о нашем Приапе, этом растленном буржуа», — причем так громко, что мне пришлось пощекотать его, и мы дрались всю дорогу до колледжа…

Было около девяти вечера, и я решил, что еще не поздно позвонить Чарльзу. Меня позабавило то, что в телефонной книге оказалось двое Ч. Нантвичей и что мой предпочел ничем не отличаться от своего однофамильца с улицы Эксельсиор-Гарденз. К телефону сразу же подошел человек с грубым голосом, очевидно, занявший место Льюиса. Я был рад, что Чарльз нашел ему замену, и стыдился своего эгоистичного, пренебрежительного отношения к старику.

Сейчас посмотрю, дома ли его светлость, — сказал слуга, и при данных обстоятельствах эта формула показалась мне особенно нелепой.

Чарльз подошел почти тотчас же.

— Алло! Алло! — твердил старик. Он явно заговорил еще до того, как взял трубку.

— Чарльз! Это Уильям… Уильям Беквит.

— Мой дорогой! Как приятно слышать ваш голос! Ну что, читаете мои записки?

— Конечно. Я как раз звоню сказать, что они кажутся мне просто потрясающими.