Библиотека плавательного бассейна - [55]

После этого я всегда не мешкая влезал в воду — в том числе и потому, что прошел нечто вроде обряда инициации. Я знал, что когда-нибудь буду выходить из воды, уступая место другим ученикам, помладше. Помню маленькие островки пены, плававшие на поверхности между ног и окружавшие мужское достоинство.

Вынужденный усваивать характерные выражения и обычаи Колледжа, я даже не догадывался, что они бесполезны для всех, кто старше префектов, устраивавших нам экзамены на их знание. Я добросовестно заучил их и уже, наверное, никогда не забуду. Когда был задан трудный вопрос о цветах ленты на школьной шляпе и у меня получился симметричный ответ: «сиреневый-желтый-сиреневый-голубой-сиреневый-желтый-сиреневый», — радость моя была столь открытой, что префект, Станбридж, отодрал меня за уши и в результате я запнулся, хотя и не роковым образом, декламируя «Семь городов, где родился Гомер».

Гораздо труднее давались мне выражения, не существовавшие в письменной форме, выражения, которые все просто хранили в памяти. Через некоторое время и Станбридж, и другие, менее влиятельные обитатели общежития, начали меня дразнить. «Смотрите, малыш явно хочет, чтобы его отодрали», — говорил Станбридж язвительным тоном, сидя на моей кровати, нежно поглаживая меня и внезапно скрывая нежность под маской грубости. В полутьме мне делалось страшно. Не зная, что значит «отодрать», я мог представить себе лишь то, как Станбридж дерет меня за уши. Остальные с трудом сдерживали возбуждение. Следуя примеру Станбриджа, все подходили ко мне и принимались отпускать многозначительные ехидные замечания — то, что они собирались в таком количестве, придавало им смелости. «Ты ведь хочешь, чтобы тебя отодрали, а, Нантвич? — говорил Морган, некрасивый, толстый певчий-валлиец, всеми оскорбляемый, но при этом допущенный к участию в грозном заговоре против меня. — Скажи нам правду». Он говорил притворно ласковым тоном, поглаживая меня по голове. Сказать по правде, я понятия не имел, что происходит, но сердце колотилось в груди, и подступала тошнота. Я с нетерпением ждал наступления утра и начала богослужения — жаждал возможности вновь оказаться в привычной обстановке, укрыться в церкви и классе, где царит дисциплина.

Эти мучения — скорее душевные, чем физические, — продолжались довольно долго. А однажды вечером Станбридж пошел в пивную и вернулся очень поздно. Уже затихли разговоры, и казалось, что почти все уснули. Он подошел к моей кровати и сунул руку под одеяло. Я съежился, но он протянул руку и облапал меня. Это был жилистый рыжеволосый крепыш, напрочь лишенный чувства юмора. Потом он лег ко мне в постель, хотя был полностью одет и не снял даже обуви: я оцарапал ноги о жесткие кожаные подметки его башмаков. Этот тупой зануда был, однако, не лишен чувства опасности: он то и дело твердил «тс-с», хотя я и без того не смел вымолвить ни слова. Он заставил меня сжать в зубах носовой платок и овладел мною. Я почти ничего не могу припомнить, помню только, что всё это время горько, беззвучно плакал, помню жгучую боль и мучительное чувство вины — словно сам был во всем виноват — из-за крови на простынях, хотя это не вызвало никаких кривотолков. Как выяснилось позже, обо всем стало известно другим обитателям общежития. Я отдавал себе полный отчет в том, что жаловаться на подобные вещи нельзя. К тому же прекратились поддразнивания, и многие стали относиться ко мне по-приятельски, с уважением. А спустя пару недель, поздно ночью, когда в общежитие зашел сам помощник директора, все мы узнали, что брат Станбриджа погиб во Франции. Самого Станбриджа стали поддерживать, окружив его тем подобающим случаю и насквозь притворным почтением, которое мы, юные джентльмены, оказывали всем, кто терял близких. Каждую неделю приходили вести о смертях на полях сражений, зачастую — о гибели винчестерцев, которых хорошо помнили преподаватели и ученики и многих из которых все очень любили.

Отношения со Стронгом наладились только в следующем семестре, когда он взял меня в услужение. Я пытался оказать слабое сопротивление, ибо в тяжелом труде из-под палки было нечто противоестественное. На каникулах у меня были собственные слуги, поэтому мысль о том, чтобы во время учебы наняться лакеем, казалась нелепой. Однако свое предложение Стронг сделал очень вежливо и деловито. Хотя Стронг учился в привилегированной школе, он, как мне стало известно, считался не очень способным учеником. Вероятно, мне следует описать его наружность: плотное телосложение, широкое квадратное лицо, раздвоенный подбородок, прямой нос, глубоко посаженные темные глаза, довольно густая для школьника растительность на лице и густые курчавые волосы, почти черные. Отец его был банкиром, человеком городским, но Стронг главным образом жил у матери, неподалеку от Фордингбриджа. У него были довольно кривые ноги, и при ходьбе он выворачивал ступни носками внутрь. Я не особенно нуждался в деньгах, которые получал, служа его лакеем, но все ученики, служившие лакеями, сходились на том, что делают это исключительно ради денег.

Вскоре стало ясно, что Стронг очень привязался ко мне. Он часто заставлял меня чистить ему обувь, стелить и убирать постель, поджаривать гренки на огне угольного камина в общей комнате. По-настоящему я влюбился в него лишь после того, как он сделался более любезным и начал звать меня к себе по той простой причине, что хотел побыть со мной или задать вопрос, ответ на который я, по его мнению, знал, — всё это, разумеется, весьма нерешительно и неловко, хотя мне сила его авторитета представлялась волшебной. Правда, другие мальчишки, заметив, что он неравнодушен ко мне, принялись дразнить обоих, и тогда я, по-прежнему ничего не смысля в эротике, вдруг понял, в чем дело, и — посредством некой непостижимой силы внушения — осознал характер своих чувств. Стоило мальчишкам заговорить о том, что мы всегда вместе, как мне стало ясно, что раскрыт наш секрет — хотя до той поры я и сам этого секрета не знал. Поначалу я категорически всё отрицал, но собственные нежные чувства приносили мне радость, в конце концов возобладавшую над возмущением, радость, которую, как ни странно, разделяли остальные воспитанники, злобные мальчишки, действовавшие в сговоре. В общежитии всё было хорошо, но оставаясь наедине, мы испытывали неловкость. Вскоре я самозабвенно влюбился, да и он, думаю, тоже. Как-то раз, в Монастырский период, когда весь Колледж отправился на ферму, расположенную за Сент-Катеринз-Хилл, копать картошку — трудовая повинность военного времени, — Стронг увел меня на прогулку по соседним полям. Мы шли под руку, хотя он был гораздо выше ростом. Я отдавал себе полный отчет в том, что мне пожалована привилегия, предоставлен благоприятный случай, хотя и вряд ли ожидал чего-то особенного. Впрочем, ничего особенного и не произошло. Стронг сказал, что скоро окончит школу и это очень грустно, но он хочет пойти на войну и выполнить свой долг. Потом сказал, как сильно разозлился, когда узнал, что со мной сделал Станбридж. Он бы этого так не оставил, но помешало то, что у Станбриджа погиб брат. Я сказал, что это, право же, пустяки; а он ответил, что сам никогда так не поступил бы. Когда мы вернулись на картофельное поле, многие принялись отпускать замечания. Кто-то сказал: «Кажется, ты слегка возбужден, Стронг», а кто-то другой добавил: «Похоже, вы хорошенько отодрали друг друга». По общему мнению, мы предавались любви, и все принялись похотливо отмечать это событие, словно первую брачную ночь. Я был смущен и счастлив. Помню, как я погружал руки в сыроватую разрыхленную землю и доставал картошку, как грязь забивалась под ногти, и при этом меня нисколько не волновало то, что между нами ничего не было.