Bianca. Жизнь белой суки - [8]

Чистые лапы позволяли Бьянке забираться на диван, в глубокое кресло, обтянутое коричневой кожей, и даже иногда на кровать Ивана Сергеевича. И потому даже не сопротивлялась ежедневным водным процедурам.

Конечно, у Бьянки была и собственная удобная лежанка, сотворённая доктором Форстером из старого драпового пальто покойной матери, приобретённого ею по случаю в Марьинском Мосторге в самом конце шестидесятых. Лежанка была, из педагогических соображений, устроена в коридоре рядом с двумя мисками: для воды и для пищи. Однако, как и во всякой педагогической системе, в системе воспитания Ивана Сергеевича имелись всевозможные бреши, исключения и отступления. А потому, несмотря на определённое ей в семейной иерархии место, Бьянке ничего не стоило с виноватым видом пройти в комнату, где Иван Сергеевич в это время смотрел телевизор, и улечься у его ног. Или пробраться посреди ночи в спальню. Постоять несколько минут. Вздохнуть. И, не услышав приглашения, вновь уйти в коридор.

Ветеринарный врач Форстер вовсе не был страстным собачником, как это могло показаться на первый взгляд. Некоторых собак, как мы знаем, он даже усыплял. Бывало, и Бьянке от него доставалось. Особенно в начале их совместной жизни, когда глупый щенок изгрыз его выходные итальянские ботинки и несколько раз описал джинсы, по неряшливости Форстера оставленные на полу возле кровати. Однако опытный врач и сочувственной души человек Форстер исповедовал очень простую, жаль, не доступную собакам философию: наши друзья живут с нами слишком короткий срок. Вот пусть и живут его счастливо. Безусловно, эта философия относилась и к его новой любимице.

Зима пришла только в конце декабря, перед самыми новогодними праздниками. Именно тогда Бьянка впервые в жизни увидела снег. Вышла утром с Иваном Сергеевичем из подъезда и обомлела. Всё вокруг вдруг стало белым. И чёрный асфальт. И крыши домов. И небо, из которого сыпало сухой манкой. Осторожно принюхалась. Запах был никаким. Разве что совсем чуть-чуть напоминал ржавую воду. Она лизнула снег – осторожно. Тот оказался холодным и через несколько мгновений превратился на её горячем языке в обыкновенную воду. «Вот как, – поняла Бьянка, – эту штуку можно есть и пить одновременно». Очень скоро узнала она ещё об одной особенности снега: на нём оставались следы. Прежде остро чуяла даже слабый или, наоборот, слишком сильный шлейф каждого следа, оставлял его человек или, например, воробей. А теперь следы она видела. И это неожиданное открытие разбудило в Бьянке неведомое доселе чувство, потаённую страсть, которая пока дремала в глубине её невинной души, но готова была заявить о себе – с первородной силой. Совсем ещё по-щенячьи, то опуская нос к земле, то поднимая его кверху, то и дело взбрыкивая и прибавляя шагу, Бьянка пробежала, увлекая Ивана Сергеевича за собой вслед за тонкими иероглифами, что оставила на снегу крыса. Но возле помойки вновь принюхалась, огляделась и теперь уже пошла по кошачьему следу в противоположную сторону. «Давай, давай, Бьянка! – подбадривал её хозяин, поскальзываясь и едва поспевая за ней с поводком в руке. – Вот хорошая собака, вот умница». За что он хвалил её, Бьянка не слишком понимала, ведь ей и самой нравилось распутывать пахучие хитросплетения, чувствовать их свежесть, глубину и узнавать в каждом того или иного зверя или человека. И находить его, если нужно. Пусть для собаки это была увлекательная игра, но в ней уже проявлялись скрытые покуда задатки лаячьей её породы.

Её хвалили. И сам Иван Сергеевич. И старый татарин Алим, и даже случайные прохожие, что спешили через двор от автобусной остановки.

Сиротка появилась в их с хозяином жизни именно таким вот незамысловатым образом. Шла от остановки через двор в сторону своей институтской общаги и остановилась перед Бьянкой, даже присела рядом. И протянула свою ладошку. Ладошка была влажная. Пахла потом и шерстью от варежки.

– Какой чудесный щенок, – сказала Сиротка, оборачиваясь к Ивану Сергеевичу, – можно его погладить?

– Это девочка, – ответил Иван Сергеевич, – Бьянка. Она любит, когда её гладят.

Сиротка почесала собаку за ухом. Потом потрепала белую пушистую холку, погладила по голове. Бьянка чихнула, вновь натянула поводок.

На Сиротке была коричневая шубка под каракульчу, чёрные зимние ботики с опушкой, серая кроличья шапка, а за спиной – синий рюкзак, в котором – несколько общих тетрадей, пара учебников, пакет кефира, батон хлеба да упаковка пельменей из супермаркета.

– Вы здесь живёте? – спросила Сиротка, глядя Ивану Сергеевичу прямо в глаза.

– Да вот, живём, – ответил тот, отчего-то смущённо потупясь.

– Значит, мы соседи, – улыбнулась Сиротка. – Знаете общагу политеха? Там теперь мой дом. Правда, с собаками там жить не разрешают, а то я бы взяла себе какую-нибудь собачонку. У меня в детдоме была Жужа. И кошка Муля.

– Учитесь, значит, – кивнул Иван Сергеевич.

– Осенью поступила, – отвечала Сиротка. – Для нас, детдомовских – специальные квоты. Так что это было не сложно.

За те несколько минут, что Бьянке пришлось стоять рядом с хозяином, Сиротка успела рассказать и о своём тяжёлом житье-бытье в Ивановском детском доме; и о том, как она, преодолевая многие препоны, поступила-таки не в заштатное училище, именуемое нынче на иностранный манер «колледж», а в самый настоящий московский университет, который, как помнил Иван Сергеевич, прежде был ничем не примечательным институтом. Рассказала Сиротка и про общагу: денно и нощно царят там пьянка, наркота и иной разврат, от которого не укрыться даже в собственной комнате, где живет ещё с двумя весёлыми девчонками из Мордовии и Республики Коми.