Bianca. Жизнь белой суки - [45]

Под мышкой сельский голова держал папку вишнёвого дерматина с почётной грамотой, им же самим и подписанной, где отмечалось, что её обладатель – Николай Игнатьевич Рябинин – отличный хозяйственник, передовик сельского производства, русский патриот и член местной ячейки партии либерал-демократов. К грамоте прилагалось официальное письмо на бланке, где любой испанской деревне, в которой объявится сеньор Рябинин, предлагалось стать побратимом Астахино со всеми вытекающими последствиями, как то: проведением фестивалей, обменом делегациями, продажей леса за их маслины и созданием совместного предприятия по переработке таёжной клюквы. Веттин не сомневался, что предприимчивые испанцы ухватятся за его предложения. И потекут в Астахино миллионы! В той же папке лежали сто долларов США, которые Веттин обменял в кандагарском дукане ещё в военную пору, хранил годами, а теперь нёс их с просьбой приобрести на них для него la pata negra^[6] и queso manchego^[7] – легендарную пищу испанских идальго, о которой он бредил с юношеских лет, начитавшись приключений Дон Кихота Ламанчского.

Следом за сельским головой спешил на узнаваемый запах перегоняемой браги местный капиталист, владелец лесопилки Харитошка, которому и самому бы хотелось прикоснуться сердцем и лапами загребущими к испанскому капиталу, да тот всё не шёл отчего-то, уплывал в чужие руки. Обидно было Харитошке. Зависть сушила его уже два месяца, а в последнюю неделю и вовсе навалилась на него пьяной бабой. Не продохнуть! Воспалённое сознание буржуина строило коварные планы: от кражи у Николая заграничного паспорта до совращения чужой жены Ольги, а может, даже и бандитского разбоя по возвращении наследника в родные края. Между тем христианская его душа кручинилась от этих дурных помыслов, а сердце стремилось к памятному с малолетства тёмному бревнами дому, возле которого они вместе с Колькой отливали в глине свинцовые грузила, чинили сломанный «школьник», бились в кровь с пацанами из соседней Верхопаденьги и встречали рассветы. Да и чистый солодовый дух фирменного рябининского самогона щекотал чувственные рецепторы Харитошки, возвещая весёлый, неуёмный праздник, на который даже и кающийся в грехах русский человек откликается с удовольствием и отдаётся без остатка. Словно в последний раз.

Вот и директор школы Лев Николаевич Толстой показался на повороте в мареве сизого дыма и жёлтой пыли, поднятой каким-то пацанёнком на трескучем, вонявом мопеде. Светлая полотняная куртка директора, чуть не до колен, перепоясанная узким пояском из «крокодиловой» кожи; разношенная кирза, в которую заправлены тёмно-синие ментовские портки, да парусиновая фуражка с широким околышем, из-под которого глядело грубо вылепленное лицо с кустистыми седыми бровями, взлохмаченной пегой бородой и мясистым носом, похожим на индюшачий пындык, что и делало его неотличимым от классика русской литературы. Поговаривали, что на это поразительное сходство Льву Николаевичу не раз пеняли в районном центре народного образования, предлагали поменять фамилию или хотя бы имя с отчеством, на худой конец, побриться что ли, дабы не компрометировать доброе имя автора «Крейцеровой сонаты». А то ведь как получалось? На каждом совещании по поводу ли худой успеваемости среди деревенской детворы или несостоявшегося конкурса патриотических сочинений, а то и малой зарплаты учителям всякий раз мусолилось да поминалось недобрым словом родное русскому человеку имя. На эти упрёки Лев Николаевич отвечал всякий раз с убеждённостью народовольца: «Сменю я, положим, фамилию или даже побреюсь вам всем на потеху. Но с мыслями-то что делать?»

Вслед за мыслителем земли русской подрулила к рябининскому подворью «буханка» запылённая, ни по одному разу крашеная-перекрашеная, но всё одно уже ржавыми пятнами, словно рыжими струпьями, пошедшая. Из транспорта сего, начальственно попыхивая сигаретой, вылез сухой, ядовитый Мотя Едомский в полинявшей офицерской рубахе, с жёсткой щёткой седеющих усов на морде и хитрым взглядом, ожидающим от встречи с каждым человеком лишь коварного подвоха. Супружница его Ангелина теперь выступала позади него этакой доброй гусыней, претерпевшей от муженька и годы беспробудной пьянки, и побои не только чугунным кулаком в зубы, но и дрыном сосновым, и даже обухом топора, и измены его, вовсе не тайные, а явные, в их же собственном доме, на её же постели! Претерпевшая всё это, единственной жизнью своей за всё заплатившая, шкурой, сединой, хребтом, душою своею, и от преисподни этой не обезумевшая, но, наоборот, будто бы очистившаяся, исполненная тихого внутреннего света, радости и любви.

А следом уже и Любаша спешит в неотступном сопровождении кобелька Чурки. Личико её чистое и лучистое от скорого хода да от солнышка порозовело, источало утреннюю свежесть и благость. Даже подмышки её в светлых курчавых волосках, струйка пота, стекающая по шее из-под туго повязанной бумазейной косынки с петухами, пахли сладко, пьяно. Муженёк её, ветеран кавказской войны, уже две недели как лечился от последствий контузии и пьянства в санатории МВД. Мать же его Зина, лишь только Любаша сообщила, что идёт проводить на чужбину троюродного дядю Николая, прямо при внуке Павлуше обозвала невестку блядью, кричала до визга поросячьего, до брызг изо рта, грозилась скорой мужней расправой, которая «суку поганую» непременно настигнет. «Не беспокойтесь за меня, мама, – отвечала ей покорно и ровно Любаня, – в доме у дяди Николая ничего со мной дурного не случится. Вот попрощаюсь и вернусь скоро».