Bianca. Жизнь белой суки - [43]

В какой-то момент, когда дядя Николай начал перетаскивать на поветь тазы и вёдра, ей показалось, что хозяин ей из всего богатства так ничего и не оставит. Слёзно поскуливая, она поднялась на задние лапы, поглядеть, не осталось ли чего на верстачке, а заодно воровато слизнуть лужицу дикой крови. И в ту же секунду осиновое полено пролетело в вершке над седою её башкой. В хозяйстве своём Николай не терпел лихоимства среди родственников, не то чтобы от собственных животин, а оттого долгими уговорами себя не утруждал. Дамка взвизгнула и, прижав уши, покорно, униженно поползла на животе к сапогам дяди Николая, вымаливая прощения и подачки. «Убить тя, старую, мало, – незлобно проворчал хозяин, – аль жарнуть^[4]. Накось, жри, омжа^[5]». После чего выпростал на землю из газеты «Известия» прямо перед мордой Дамки кровавое месиво. Собака набросилась на обрезки, проглатывая иные куски целиком, не прожёвывая, лишь ощущая горячим нёбом, языком и носом свежесть дикого мяса, дурманящий запах свернувшейся крови, испытывая первобытное торжество ненасытного обжорства.

А Бьянка даже не прикоснулась к двум жёлтым, словно бивень слона, берцовым мостолыгам, которыми наградил её за удачную охоту хозяин. Она лежала на старой телогрейке, подставив улыбающуюся морду светилу, которое робко проглядывало из-под низких облаков, и чувствовала себя совершенно счастливой. Дети её, уже подросшие, играли, покусывали друг друга, боролись за доступ к горячим, огрубевшим за время кормления сосцам, всё ещё полным молока и живительной материнской силы.

Но другая сила – первозданной, древней её природы, до поры дремавшей в крови, – заявляла о себе после недавней охоты, разбуженная ружейными выстрелами, вкусом крови из разодранного горла «матросика», запахом жжёного пороха, чавкающей болотистой влагой под лапами, заявляла о себе охотничья страсть, что одна способна питать тело её и душу необузданной дерзостью и мощью.

Пегий её первенец, не отходивший от матери с тех пор, как она возвратилась с охоты, заливисто потявкивая, принялся гонять по двору очнувшуюся от спячки серую жабёнку, что, на беду свою, выползла в дурном настроении из проталины под кустом крыжовника. Медленно, в какой-то даже задумчивости перебирала она затёкшими лапками, хлопала выпученными оранжевыми глазами, выбираясь из объятий долгого зимнего сна, зевала широкой, во всю морду, пастью, не обращая внимания на потявкивания и взбрыкивания юного кобелишки. Тот не отставал, преследовал лупоглазую, облаивал совсем по-охотничьи и даже пытался цапнуть несчастную за раздувающиеся пупырчатые закорки. Путь к отступлению земноводной проходил как раз мимо хозяйской скотобойни, где теперь трапезничала Дамка, жадно, по-стариковски чавкая и давясь тугим кабаньим сухожилием. Жабёнку она, по причине слабости глаз, не приметила, но звонкого кобелька, что подступался к её добыче всё ближе, предупредила злобным рыком, оскалом жёлтых зубов и вздёрнутыми брылями, перепачканными сукровицей. А щенок, кажется, не слышал предупреждения, пушистым, игривым клубком носился вокруг забавной животинки, невинно радуясь своему открытию. Не осёкся, когда старая сука, опустив морду к окровавленным ошмёткам и неотрывно наблюдая за малышом колючим взглядом, рычала уже громко, угрожающе. А щенок, в азарте игры, беспечно поравнялся с Дамкой и по неосмотрительности заехал лапкой в скользкую её добычу. И тут Дамка с остервенелым рыком, от которого вспорхнула стайка щеглов из зарослей сухого репья, вцепилась в несчастного кобелька. Бросок её был стремителен, беспощаден. Повалив щенка на землю, всего на несколько секунд сдавила она его хрупкое, как у птички, горло, отчего пронзительный визг малыша тут же иссяк, а тельце, хотя и продолжало перебирать лапками, жалобно поскуливать, подняться уже не могло. Краем глаза старая сука видела, как вскочила, готовая броситься на помощь щенку мать, как пытается разглядеть происходящее из-за ситцевой занавески недовольный собачьим визгом хозяин, как уносится на край пустоши стайка испуганных щеглов. Вслед за ними припустила трусливо и старая сука. Она бежала по полю среди сухих трубок борщевника, хлёстких веток ивы и тальника, колючих зарослей прошлогоднего репья и чертополоха. Среди гниющих брёвен и досок, оставшихся от некогда богатых, процветавших крестьянских домов, лет двадцать назад порушенных, односельчанами разграбленных и забытых.

Дамка ждала услышать позади горячечное дыхание белой суки, а вслед за тем могучий удар клыков по ляжке, по холке или горлу, удар, от которого ей, старой, уже никогда не подняться, в лучшем случае влачить жалкую юдоль инвалида. Но позади было тихо. Только мягкий ветерок, зародившийся далеко-далеко, в чреве Эгейского моря, с любовью оглаживал скелеты русского сухостоя.

Бьянка не стала преследовать старую суку. Ходила возле сына, поскуливая, прислушиваясь к учащённому его дыханию. Наклонялась, подталкивала то горячим носом, то передней лапой, словно бы помогая ему приподняться, перевернуться. Но малыш только вздрагивал лапками и на прикосновения матери не отзывался. Шёрстка его, перепачканная кровью, грязью, дворовым мусором, увядала, дыхание делалось реже, а на глаза, минуты назад излучавшие радость жизни, наползала мутная пелена. В последний раз вдохнул щенок терпкую сладость весны и, наконец, затих.