Bianca. Жизнь белой суки - [21]

Темнело. Птахи лесные после вечерней кормёжки угомонились, попрятались в ожидании ночи кто в дупло на корявой берёзе, кто в гнездо, недавно собранное и обустроенное, а иные предпочли почивать в глухой болотине, среди мягких сфагнумов, осоки и сухого мятлика – в безопасности и тепле. Разве что тяжёлая поступь сохатого потревожит или отрывистый крик тетеревятника.

Долго ещё стояла Бьянка на одном месте, прислушиваясь к молчанию тайги. Ждала спасительного голоса хозяина или выстрела его ружья, услышать который можно издалека. А ведь Иван Сергеевич и кричал, и палил в разные стороны, и свистел. Но Бьянка не отзывалась. Слишком далеко увёл её хитрый заяц. Замотал, запутал среди отвершков сухого лога, глубоких овражков, заваленных сухостоем, увёл в чащобу, в чёрную глухомань, где обитают разве что беглые каторжники, да лешаки, да косолапый мишка. В тех местах не то что оружейного выстрела, но и ракеты, запущенной со стартового стола в секретном городе Мирный, и того не услышишь.

Долго плутал по лесным тропинкам, по кустам колючим, средь мёртвого цепкого сухостоя расстроенный до слёз Иван Сергеевич. Глотку изодрал, зазывая и по-хорошему, и по-плохому заплутавшую свою собаку, расстрелял чуть не целую пачку «семёрки», изругал самого себя последними словами: не углядел, охламон, не сдержал, когда нужно, не научил. Да что толку корить теперь себя?! Собаку-то всё одно не вернёшь.

Тем временем уже и солнце потухло. Темно стало в лесу. И жутко. Захрюкали по просеке парочки вальдшнепов, а там и ночная птица поднялась на крыло: совки да пустельга. Нечего делать. Вернулся Иван Сергеевич на знакомую и покуда ещё различимую в темноте дорожку да побрёл в сторону деревни, вздыхая и утирая грязным кулаком слезящийся глаз, обещая себе чуть свет подняться, отправиться на поиски заплутавшей Бьянки.

Но Бьянка, теперь уже не белоснежная, а пегая от осыпавшегося на неё лесного мусора, грязи да всякого праха древесного, и не думала плутать. В кромешной темноте отыскала-таки собственный запах, по которому и пошла, то и дело принюхиваясь и оставляя мочой едкие запоминающиеся отметины. Не знала она, а потому не опасалась, что по этим меткам мог отследить её и задрать голодный волчара-одиночка, что жил неподалёку, в яме под упавшей двухсотлетней сосной. На счастье Бьянки, тот накануне зарезал больного бобра, что помирал в ракитнике возле реки. И сожрал его до последней косточки. Только шкуру оставил. И теперь дремал в своей яме, довольный, сытый.

А Бьянка всё шла и шла, принюхиваясь к собственным следам, которые с каждым часом становились слабее, глуше. Тот путь, что она, сломя голову, бежала за косым, теперь показался лайке бесконечно долгим. Пока искала свой след и вдруг натыкалась на заячий, она поняла, какие вензеля и круги нарезал заяц, чтобы запутать её и спастись. Слабый уже запах дичины то и дело переплетался с её собственным, и это волновало ей кровь, и она оборачивалась назад, к шевелящейся лесной мгле, решая, не повернуть ли назад, не пуститься ли вновь в погоню?

Но тут знакомый запах заставил её забыть обо всём на свете. Так пахли резиновые бродни доктора Форстера. Теперь она двигалась по новому следу и через несколько минут вышла на лесную тропинку, с которой нынешним вечером уходила поднимать рябого. Тут уже во множестве обнаружились следы самого хозяина, и её собственный след, и отстрелянные гильзы двенадцатого калибра – ещё свежие, кисло пахнущие палёным порохом, и два фантика от вишнёвых карамелек, накануне купленных доктором в местном сельпо. Всё указывало Бьянке, что хозяин тут топтался, возвращался несколько раз в лес – искал её, Бьянку, не один час, до самой темноты. Здесь лайка постояла немного и, всё поняв, знакомой тропинкой побежала к дому, где уже пробуждался от дрёмы, собирался на поиски пропавшей собаки огорчённый Иван Сергеевич.

Он заметил её сразу, как вышел на крыльцо в пепельном молоке северного утра. Бьянка уже подходила к дому – грязная, еле живая. Ничего не сказал Иван Сергеевич. Опустился на коленки, прижал к телогрейке благодарную, измученную морду. Гладил по голове, провёл рукой по грязной холке. «Молодец, Бьянка! Хорошая девочка!» – шепнул на ухо.

Весь следующий день она отлёживалась возле печки, вдыхая тёплый аромат полыхающих дров и нагретого кирпича. Но прежде Иван Сергеевич долго мыл, отскребал от засохшей земли и сора её шерсть, счёсывал насекомых, клещей, сосновую красную пыль да прошлогоднюю хвою. А потом кормил варёной говядиной с сахарной косточкой, да кефиром магазинным, да печеньицем овсяным, сладким, на десерт.

Этими ласковыми хлопотами навсегда заканчивалась их счастливая жизнь с Иваном Сергеевичем.

Только Бьянка этого ещё не знала. А Иван Сергеевич даже не предполагал.

7

Собирался доктор Форстер в обратную путь-дорожку недолго. Побросал в рюкзачишко грязное шмотьё, разобрал да зачехлил в оливковый брезент ружьё, разложил оставшиеся патроны по картонным коробочкам, один к одному. Бродни, прорезиненный армейский плащ, ягдташ кожаный снёс в сени к дяде Николаю – схоронить до осенней поры. Туда почему-то отнёс и кожаный поводок с карабином. Повесил на ржавый гвоздок ошейник. Подошёл к Бьянке – та ещё отлёживалась возле печи. Погладил по голове мягкой, как тесто, рукой.