Беззаконные края - [29]

– Татарин – Рыбаку! Татарин, Татарин – Рыбаку! Как слышишь меня, прием? – хрипло заорал вдруг динамик рации на «торпеде» нашего бронированного «УАЗа».

– На связи Татарин, слышу тебя, Рыбак! Прием.

Связь сейчас – это отдельная песня с припевом. По идее, в каждом нашем автомобиле радиостанция есть, но дальность связи, мягко говоря, скромная. А «плечо», по которому мы мотаемся, ого-го какое. Вот и приходится стараться справляться с возможными проблемами своими силами, вызывая «соседей» только по самой острой необходимости. И то без нездоровой акробатики не обходится. Чтоб докричаться до соседа, который действует километрах в сорока от тебя, нужно, словно дрессированная макака, лезть с антенной и бухтой кабеля на плече по мокрой и скользкой лесенке на верхушку ближайшей вышки сотовой связи или опоры ЛЭП. И, закрепив антенну на самой верхушке, орать оттуда парням, оставшимся у машины, мол, вызывайте. И висеть там, на ледяном ветру, дрожа от сырости и холода, пока те с соседом все-таки свяжутся. То еще удовольствие, скажу я вам.

– Экстренная ситуация, срочно! Общий сбор на точке «восемь». Как принял? Экстренная ситуация, общий сбор на точке «восемь»!

Так, вот тут уже что-то совсем серьезное. Всех нас с самой катастрофы не собирали ни разу. Максимум четыре группы совместными усилиями одну сильно борзую банду гоняли. Что же на этот раз случилось? Так, точка «восемь» – это гуманитарный пункт на повороте на Галич и Чухлому. От нас больше сотни километров, но нам не пешком, так что через пару-тройку часов будем на месте.

– Татарин принял, – отозвался я и повернулся к сидящему за рулем «Хантера» Боровкову: – Игорян, слышал? Погнали к вышке, теперь нам Самсона вызывать…

– Не услышишь тут, пожалуй, – мрачно хмыкает он. – Поехали…

Настрой Боровкова понять можно: сейчас его очередь лезть на сотовую вышку.

Я всегда считал себя резким и серьезным парнем, напугать которого – задачка не из легких. Но не буду врать: сейчас мне страшно. Страшно даже оторвать взгляд от грязных мысков своих ботинок и поднять на нее глаза. Думаю, я тут сейчас такой не один. От услышанного становится зябко шкуре, а волосы, если бы моя голова не была обрита наголо, давно уже стояли бы дыбом. И дело не только в том, что она рассказывала, и даже не в том, как… Еще и вид рассказчицы жути нагонял такой, что сердце сбоило временами.

Вы фильм «Иди и смотри» глядели? Да, тот самый, про сожженную фашистскими карателями вместе с жителями белорусскую деревеньку? В нем еще совсем молодой Алексей Кравченко снимался… Я смог от начала и до конца осилить ровно один раз и пересматривать не могу. Не потому, что фильм плохой, а потому, что не могу. Так вот, помните лицо главного героя в момент, когда фашисты амбар с жителями подожгли? Помните эту застывшую перекошенную маску вместо детского лица? Сейчас перед нами почти то же самое, но только настоящее, без грима. И женское.

Она стоит перед нами в накинутом на плечи тяжелом ватном армейском бушлате и чьих-то берцах на босу ногу. Да, в гуманитарный лагерь она пришла босая. По этой хрустящей под ногами полужидкой ледяной каше. До Чухломы – почти сорок километров, сколько она шла босиком – я не знаю, вряд ли все расстояние, но… Даже пара сотен метров по вот этому босиком – уже пытка. Ей сразу же принесли табурет, но она его словно не заметила и продолжала стоять. По-моему, она вообще плохо осознает, что происходит вокруг, кроме одного: она дошла до тех, кому должна все рассказать. И теперь рассказывает.

Отец – участковый в Чухломе, мама – бухгалтер в какой-то купи-продайной конторе, младший брат… Все как у всех. Потом – земля, заходившая ходуном, и рушащиеся, как костяшки домино, пятиэтажки по соседству. Им повезло – частный сектор, только стекла повылетали и мебель попадала… А через три дня пришли толпой ЭТИ. Тюремные робы с номерами по описанию узнать не сложно, но вот количество беглых «зэ-ка»[11] малость ошарашило. Как и тот факт, что все они были вооружены. Тут явно не только охрану ИК[12] разоружили, у фсиновской «вохры» столько просто нет. Отец, получивший табельный пистолет в «околотке» перед самым ядерным ударом, пытался отстреливаться и велел им бежать в сторону Галича, к гуманитарному лагерю, к людям, к «Стрижам», к нам, но…

ПМ – плохой помощник против десятка автоматов, думаю, он и первый магазин отстрелять не успел… Что было дальше, она описывает очень подробно. Как прибивали к стене дома уже мертвого отца, что делали с мамой, с ней самой, с младшим братом. И как их добивали выстрелами в голову, а в нее, воющую над телом матери, почему-то не выстрелили… Но при этом голос у нее словно компьютерная программа, что на вокзалах в Москве отправления поездов объявляла: ровный, безжизненный, без малейшего намека на эмоции. И от этого тоже страшно и неприятно глядеть в ее сторону, проще землю взглядом буравить. Она сейчас вообще на манекен похожа, но не тот, что в витрине модных магазинов, а будто из комнаты страха в заезжем Луна-парке: замершее морщинистой неподвижной маской лицо, длинные белоснежные волосы, ярко-зеленые, но при этом совершенно пустые, будто у целлулоидной куклы, глаза. И ровный голос без эмоций… Седая безумная старушка с лицом страшной статуи… Четырнадцати лет от роду. На которую боятся поднять взгляд битые-перебитые жизнью взрослые мужики, не боящиеся ни бога, ни черта.