Беззаботные годы - [23]

– Кури, конечно, дорогой.

– Ты правда не против?

Она покачала головой.

– А я бы не отказалась от крыжовника.

Когда он подал его и закурил Gold Flake, она сказала:

– Конечно, есть еще один выход – отправить Полли в пансион.

Он резко вскинул на нее глаза, и голова отозвалась острой болью.

– Нет!.. По-моему, мысль не совсем удачная, – наконец произнес он с преувеличенной мягкостью и так, словно и вправду старательно и любезно обдумал эту тривиальную идею. Предупреждая возражения, он добавил: – Я уже много лет мечтал о кабинете. Теперь мне будет где заняться чем-нибудь интересным летними вечерами, пока ты за городом.

– Я хочу выбирать вместе с тобой!

– Разумеется, я буду всего лишь наводить справки. Может быть, выпьем кофе?

– А если тебе что-нибудь понравится?

– Только если понравится и тебе…

В конце концов они отказались от кофе в пользу постели. Пока Хью запирал двери, Сибил тяжело поднималась по лестнице, неся туфли в руке. Ступни у нее так распухли, что она то и дело снимала туфли, а потом не могла снова их надеть.

– Ты не заглянешь к Полли, дорогой? Еще одну лестницу я не вынесу.

Полли лежала на боку лицом к приоткрытой двери. Тумбочку у постели она передвинула так, чтобы не оборачиваясь видеть высокие подсвечники и керамическую тарелку, прислоненную к лампе. Возле уголка рта Полли виднелся мазок зубной пасты. Помпей лежал, как в гнезде, в выемке ее согнутых и подтянутых к груди коленей. Услышав Хью (или заметив, что за дверью включили свет), он открыл глаза, а потом сразу зажмурился с такой гримасой, словно не видел ничего скучнее за всю свою жизнь.

* * *

Филлис снился сон: она видела, как стоит в таком хорошеньком бархатном платье и рубиновом ожерелье, и знает, что ни на какой бал не попадет, потому что ей отрубят голову. Но это же несправедливо, ведь она сказала только, как он хорош в пижаме, а его величество объявил, что это какой-то «дюльтер», значит, она должна умереть. Чарльз Лоутон ей никогда не нравился по-настоящему, никакой он не джентльмен, не то что герцог Виндзорский, а если на ней платье, как на Мерл Оберон, это еще не значит, что она стала ею. Все это ужасная ошибка, но когда она попыталась объяснить им всем, то поняла, что вообще лишилась дара речи. Мысленно она кричала во весь голос, а слов было не слышно, и кто-то уже толкал ее, и если она не сумеет позвать на помощь, они сделают, как задумали, и кто-нибудь толкнет ее на…

– Фил! Да проснись же!

– Ой! Я ведь еще и половины не досмотрела!

Но Эдна не желала ее слушать.

– Ты меня разбудила. Как всегда, стоит тебе наесться на ночь сыру, – она вернулась к себе в постель и укрылась одеялом.

Извинившись (и успокоившись от одного звука собственного голоса), Филлис лежала с открытыми глазами и радовалась, что она опять стала собой. Спать больше не хотелось, а вдруг она опять в кого-нибудь превратится. Да, надо было положить на хлеб не сыр, а ветчину и паштет из языка. Потом она задумалась о зеленом в розах ситце (он будет так славно смотреться с белым пике и белыми перчатками), потом повернулась на бок и вскоре уже полулежала в таком плетеном кресле, которые стоят у них в саду, а мистер Казалет склонялся над ней с коктейлем и говорил: «Филлис, вы так милы в зеленом. Неужели вам еще никто не говорил?» Не говорил, конечно, от Теда разве дождешься… Усы у мистера Казалета были точь-в-точь как у Мелвина Дугласа: щекотно, наверное, когда он целуется, но к этому же можно привыкнуть – будь у нее хоть малейшая возможность, она бы… привыкла…

* * *

Зоуи Казалет обожала клуб «Горгулья» – прямо-таки обожала. Она просила Руперта водить ее туда в день рождения, в честь окончания каждого семестра, когда Руперт продавал картину, в годовщину их свадьбы и непременно – перед тем, как ей придется неделями торчать в деревне с детьми, как сейчас. Она любила принарядиться, у нее было два платья для «Горгульи», оба с открытой спиной, черное и белое, а с ними она надевала свои ярко-зеленые туфли для танцев и длинные серьги-висюльки с белыми стразами, которые все принимали за бриллианты. Ей нравилось бывать в Сохо по вечерам, видеть, как охотницы до чужого кошелька едят глазами Руперта, как светятся огни ресторанов, то и дело подъезжают такси, а потом сворачивать в узкий переулок с Дин-стрит, подниматься в простом тесном лифте и слышать музыку в тот же момент, как открывается дверь прямо в бар, с рисунками Матисса: на самом деле ничего уж такого особенного, сказала она, и этим шокировала Руперта, который назвал их шедеврами. Обычно они пили джин с вермутом за стойкой бара. Рядом всегда оказывался один-другой симпатичный, с виду умный мужчина, пьющий в одиночестве, и ей нравилось, как они посматривали на нее, они-то понимали, чего она стоит. Потом официант сообщал, что их столик готов, и второй коктейль они уносили с собой в просторный зал, где все стены были отделаны небольшими панелями из зеркального стекла. Лидер джаз-бэнда всегда улыбался ей и приветствовал так, словно они проводили здесь каждый вечер, а это, конечно, было неправдой. Сделав заказ, они всегда танцевали, пока не приносили первое блюдо, и бэнд играл