Безымянная слава - [86]

— А ты?

Она прижалась щекой к его щеке и кивнула головой.

— Когда я увижу тебя? — спросил он. — Когда?.. Завтра?

— Нет… Не знаю, ничего не знаю… Завтра у нас гость, инженер из Москвы. Но мы встретимся, встретимся… Если мы не увидимся, я умру, слышишь?

— Значит, до завтра?

— Когда ты напишешь заметку о плотине?

— Очерк? Я напишу его сегодня ночью.

— Так быстро? Напиши к послезавтрашнему и приходи.

— Все равно я буду писать ночь напролет, чтобы дольше остаться с тобой сегодня.

— А я увижу тебя во сне… Что ты скажешь мне во сне? Скажи что-нибудь очень хорошее… Смотри, лестница все-таки кончилась, а я не сосчитала ступени. Хотела сосчитать и загадала: если разделится на два, значит, мы всегда будем вместе.

— Я сейчас сделаю это.

— Нет, не надо… А что, если ступенек нечет? Уходи!.. В доме темно, папа еще не вернулся. Не столкнись с ним на улице… — И вдруг обхватила его за шею, поцеловала в щеку, в губы, еще в щеку, оттолкнула его и побежала через двор.

Степан стал спускаться по лестнице, считая ступеньки, сбился, поднялся и повел счет снова.

«Шестьдесят две — чёт!» — воскликнул он мысленно.

14

Когда Степан, заснувший под утро, открыл глаза, был полный день.

Мать сидела у стола, просматривая полоски исписанной бумаги.

— Ты не сердишься? — спросила она. — Все же ты, негодный, работал всю ночь! Я слышала твои шаги. Зачем ты привыкаешь работать по ночам, это так вредно… Но, знаешь, ты написал очень, очень хорошо! Я совершенно ясно вижу плотину. Она высокая, белая, как широкая ваза, за нею голубое озеро, а на берегах сады, как букеты… Удивительно, ведь ничего еще нет, кроме твоей статьи, а чувствуешь, что это уже есть.

— Ты меня захвалишь.

— Нет, ты никогда еще не писал так хорошо… — Присев на край кровати, мать наклонилась к его уху, словно ее могли подслушать: — Стрельников — это отец твоей девушки, да?

Приподняв голову с подушки, он, покраснев и растерявшись от неожиданности, сказал:

— Да…

— Видишь, ты таился, скрывал, а я уже все знаю.

— Да, но откуда?

— Мне же иногда звонит Круглов… Он видел вас, когда вы на ялике проплывали мимо биологической станции. И он еще встретил вас на бульваре… — Раиса Павловна, тоже немного покраснев, смотрела на Степана. — Он говорит, что девушка красивая, крупная блондинка, гарна дивчина, краля. Он так и говорит… Ее зовут Соней, Софьей? Хорошее имя…

— Софьей? Почему Софьей? — Вдруг он догадался и со смехом стукнул себя по лбу. — Какой я осел! Ты прочитала те странички, которые я добавил к своей бесконечной повести.

— Ты же раз навсегда разрешил мне читать твою повесть.

— Конечно, конечно!.. Но героиня моей повести и эта девушка не одна и та же. Ее зовут не Софьей, а Неттой.

— Аней?..

— Да, Аня, только Аня. Отец и знакомые зовут ее Неттой, но Аня гораздо лучше, правда?

— Я тоже люблю простые русские имена… Но скажи, вы поговорили по душам обо всем, чтобы между вами все было ясно?

— Мы о многом говорили, спорили… Мне кажется, что она во многом согласна… или согласится со мной, потому что она честный человек… Она понимает, что я хочу в жизни справедливости… И она хочет, чтобы я всегда был честным, правдивым. Ведь это главное, мама.

— Да! — Раиса Павловна добавила убежденно: — Без этого человек не может понять человека в трудную минуту. Понять и помочь.

— Правда, кое-что меня тревожит, — признался он.

— Наверно, она привыкла к богатой жизни, — подсказала мать. — Ты пишешь, что у них роскошная, большая квартира, ковры. И она барышня. Ничего не делает. У них есть домработница.

— Нет, в жизни все обстоит куда скромнее. Квартира не такая уж большая и обстановка не такая пышная, и Нетта… Аня не бездельничает — смотрит за хозяйством, возится на кухне и мечтает о самостоятельности… Теперь-то я почти уверен, что мы с Аней найдем свою дорогу… Но вот ее отец, понимаешь ли…

Припомнился вчерашний разговор с Петром Васильевичем, даже не самый разговор, а тон бородача, тон человека, ставящего свои условия другому человеку, попавшему в какую-то зависимость от него. Зависимость? Какая зависимость, по какому праву? В душе снова, уже тяжело, враждебно, колыхнулось раздражение, испытанное вчера, во время разговора о карьере. Но припомнился ему и настороженный силуэт девушки на фоне открытого окна, припомнились ее возражения отцу. Все это было, было! Он чувствовал в ней сообщника, друга в той борьбе, борьбе с Петром Васильевичем, которая, по-видимому, приближалась. А если это так, если она с ним, со Степаном, то чего же бояться! Разве могла она, человек широкий и смелый, остановиться из-за чего бы то ни было на полпути к их счастью!

Все же он закончил:

— Мне не нравятся, мне чужды взгляды ее отца на жизнь. Но ведь отец и она не одно и то же…

— Да, если она любит тебя очень сильно… — Мать вгляделась в его глаза, что-то поняла и улыбнулась сквозь слезы. — Ну и хорошо, хорошо, Степа! Пусть любит тебя крепко, очень крепко! Был бы ты счастлив… Вставай и приходи пить чай. — И поспешила уйти.

Мать была встревожена и взволнована тем, что случилось с ее сыном. Это была тревога жадного и в то же время боязливого ожидания нового, удивительного, опасного и влекущего. Ей было странно, ей даже как-то не верилось, что сын полюбил девушку той любовью, которой начинается новая жизнь, она и радовалась счастью сына и ревновала — мать, увидевшая, что кто-то уже завладел тем, что создала она.