Безымянная могила - [7]
Так что, думаю я, необходимо добиваться согласия, согласия любой ценой, ибо в положении нашем это единственный шанс на прочный мир. И тут я должен особо выделить слово «шанс». Внутренние проблемы империи я обсуждать не хочу: это не в моей компетенции; хотя тревожные вести доходят и до меня. Однако не могу не сказать со всей убежденностью: то, что будит неспокойство в Риме, есть источник опасности и в провинции — сошлюсь здесь лишь на деяния покойного императора Калигулы. Я далек от того, чтобы давать какие-либо советы: во-первых, как я уже отмечал, в политике разбираюсь плохо, а во-вторых, руководство империи в моих советах и не нуждается. Хотел бы только лишний раз подчеркнуть, что мы слишком зависим друг от друга, чтобы игнорировать необходимость разумного компромисса.
В общих интересах и провинции, и империи осознать, что сложившееся положение для нас скорее все-таки плодотворно, чем губительно. Это значит, что здешний народ видит в римском солдате не оккупанта, а защитника, а Рим, как верного друга, прижимает к груди своей народ иудейский. Силовые методы должны быть отодвинуты на задний план, и должны быть найдены те идеологические, идейные основы, которые сделают естественной тесную зависимость, не ставя при этом под вопрос суверенитет. Нужно добиться, чтобы и аристократия, и народ провинции могли в равной степени уважать прокуратора, в военном же присутствии видели залог мира и безопасности.
О том, каковыми могли бы быть те идейные, идеологические основы, которые способны укоренить — следом за пассивным принятием существующего порядка вещей — подлинное общественное согласие, бегло сказать невозможно. Одно ясно наверняка: общим в них должно быть нечто такое, что сохраняет традицию и все-таки означает новое качество. Говоря попросту: приверженность некой общей, не слишком далекой и чуждой вере.
Труднее ответить мне на вопросы первосвященника Иосифа, и тут, пожалуй, даже долгих объяснений не требуется. Я иудей, многие относят меня к лагерю фарисеев, хотя я, как уже отмечал, всегда старался держаться подальше от партий, ибо мышление мое несовместимо с партийностью. В то же время, поскольку вплоть до сегодняшнего дня я не перестал изучать исполненную борений историю народа нашего, знаю, что единство у нас достигается зачастую именно в результате своеобразного равновесия сил, порожденного внутренней разделенностью, и что разделенность эта с течением времени стала своеобразной традицией, предметом гордости. Так что все, что происходило с нами на протяжении долгих столетий, для меня является как бы личным наследием, кое определяет мою судьбу и укрепляет во мне зыбкую надежду на лучшее.
Что касается нашей нынешней ситуации, то я, может быть повторяясь, скажу следующее.
И прошу считать все нижесказанное сугубо частным мнением сугубо частного человека, слабого, не застрахованного от ошибок иудея, состарившегося в размышлениях учителя по имени Гамалиил, под каковым именем я живу, — хотя внучек мой получил то же имя, что наполняет душу мою самыми нежными чувствами.
Первосвященник Иосиф характеризует Ананию как человека, достойного в эти исключительно тяжелые времена занять пост первосвященника. Кажется мне, что я давно его знаю; если только это действительно тот, кого я имею в виду, роясь в ворохе воспоминаний и фактов. И здесь я вынужден сделать небольшое отступление. Еще во времена первосвященника Анны Синедрион вынес решение, призывающее оказывать поддержку малоимущим, а точнее — одаренным детям малоимущих. Мысль сия была весьма полезна и благотворна, особенно если принять во внимание бурную судьбу племени нашего, то отчаяние, что владело людьми, потерявшими надежду на передышку в череде нескончаемых войн, страдания нищих и страждущих. Много молодежи нашей бессмысленно погибло в боях, многие бежали в пустыни и горы, стали, не желая того, бунтарями. Помочь, поддержать обиженных судьбой — в этом заключалась чрезвычайно плодотворная идея Анны.
Особое внимание при отборе в школы обращалось на то, чтобы поднимать людей трудной судьбы, учить сирот, детей, выросших без надзора и ласки. Практика эта мало-помалу пробудила в людях симпатию к нам, и народ уже нас не просто терпел — он взирал на нас с доверием и надеждой. Анна просил и меня взять нескольких учеников из народа, и я с радостью отозвался на просьбу.
Признаюсь: молва обо мне расходилась все шире, и я никогда не испытывал недостатка в учениках; люди богатые, состоятельные посылали ко мне детей, не просто следуя моде, но из искреннего уважения; и с платой за обучение не скупились. Деньги ни в те времена, ни позже не были для меня главной целью, но принимать я их принимал; в те годы я купил сад, выстроил дом, нанял слуг для работ вокруг дома. Условие у меня было одно: спустя год, отводимый на испытание, я сам решал, кого учить дальше, а от кого отказаться, в лучшем случае порекомендовав ученика в другую школу. В этом вопросе я был непреклонен — и никакой тугой кошелек не мог заставить меня взвалить на себя обучение того, кто для этого не был пригоден. Анна по достоинству оценил этот мой принцип, и для отобранных бедняков мне тоже не пришлось делать исключения. Должен заметить: сами они проходили учебу бесплатно, живя в доме у меня на полном пансионе, мне же Синедрион перечислял скромную сумму за каждого. Это было чудесное время, оно запомнилось мне на всю жизнь: меня окружали юные лица с широко открытыми доверчивыми глазами, в которых светился живой, жадный до знаний ум. Там были и выросшие в холе барчуки, и безродные отпрыски вперемешку. Таланты я находил и у тех, и у других — и именно тогда с изумлением обнаружил, что способности и пытливость ума не зависят от происхождения, от состоятельности семьи, в которой растет дитя. Я мог бы привести целый ряд примеров — но цель моей записки не в этом. Я и сам многому научился, занимаясь с этой молодежью, и считаю не просто достойным сожаления обстоятельством, но непростительной ошибкой, почти преступлением распоряжение Каиафы, который внезапно отменил отбор и бесплатное обучение детей бедняков, ссылаясь на то, что как раз из этих школ выходят в последнее время вожаки вновь вспыхнувших акций неповиновения и восстаний и нельзя далее терпеть, что против нас поднимаются именно те, кого мы, проявив великодушие, облагодетельствовали и приравняли к себе. Должен заметить, Каиафа даже не счел нужным, принимая это решение, испросить моего совета; отношения наши после этого не просто стали прохладными, но практически прервались, о чем свидетельствует, например, тот факт, что при последней нашей встрече, во время упомянутого процесса, когда я выступил в Синедрионе в защиту последователей Иисуса, хотя идеи его оставались мне чужды, Каиафа даже не удостоил меня приветственным словом, а когда я изложил свое мнение, демонстративно удалился. С его стороны это было ужасной бестактностью, но я, зная его вспыльчивую натуру, простил его про себя. И не испытал никакого злорадства, когда спустя некоторое время прокуратор Вителлий лишил его поста первосвященника и назначил его преемником Ионафана.
В книгу вошли пять повестей наиболее значительных представителей новой венгерской прозы — поколения, сделавшего своим творческим кредо предельную откровенность в разговоре о самых острых проблемах современности и истории, нравственности и любви.В повестях «Библия» П. Надаша и «Фанчико и Пинта» П. Эстерхази сквозь призму детского восприятия раскрывается правда о периоде культа личности в Венгрии. В произведениях Й. Балажа («Захоронь») и С. Эрдёга («Упокоение Лазара») речь идет о людях «обыденной» судьбы, которые, сталкиваясь с несправедливостью, встают на защиту человеческого достоинства.
В сборник входят наиболее значительные рассказы венгерских писателей семидесятых годов (Й. Балажа, И. Болдижара. А. Йокаи, К. Сакони и др.). разнообразные по своей тематике. В центре внимания авторов рассказов — события времен второй мировой войны, актуальные темы жизни сегодняшней Венгрии, моральная проблематика.Все рассказы на русском языке публикуются впервые.
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.