Безымянная могила - [45]

— Трудно было бы принести их сюда незаметно. Да и вообще ни к чему. Будет ночь. Придут солдаты и взвод храмовой стражи. Все испугаются и разбегутся.

— Ты прав. Значит, до сих пор все идет так, как мы договорились.

— Так, как ты спланировал. — Иуда сорвал еще травинку, сунул ее в рот.

— Ты жалеешь об этом?

— Давай об этом не говорить, если можно. Ты доверил мне тайну, и я сохраню ее. А что я чувствую, это дело мое. Иисус снова откинулся на сухую, горячую землю.

— Я тебя понимаю. Ты тоже меня пойми. Но оставим это, мы все тысячу раз обсудили, и ты согласился, что у нас другой возможности нет. Ты тоже ведь не придумал никакого другого решения.

— Я же предлагал: давай будем действовать так, как действовали до сих пор.

— Чего ради? Если хлебороб вспашет землю и засеет ее, не станет же он пахать ее снова. Жатва — не наше дело, мы с тобой об этом тоже договорились.

— И все-таки именно мне придется разрыть засеянное тобою поле.

— Ошибаешься. Ты только погребешь землепашца.

— Можно тебя попросить?.. Давай поговорим о другом! — Голос Иуды прозвучал так громко, что он сам невольно стал озираться. — Одно дело — задумать что-то, совсем иное — выполнить план. Я уже был у первосвященника.

— Я же завтра умру. Тот же спектакль, только роль другая. Я не могу отступить: отступив, я тем самым уничтожу посев. Никто другой не сможет выдать меня, ибо лишь ты понимаешь смысл нашего плана. Мы с тобой в одной и той же западне. И об этом мы тысячу раз говорили.

— Скажи, чего ты хочешь добиться? Думаю, не случайно ты отослал остальных. Иисус сел.

— Когда стемнеет, мы пойдем к тому дому, и я омою вам ноги. И, как бы между прочим, скажу, что кто-то из вас донес на меня, и, по всей вероятности, за мной скоро придут. Не придавай этому большого значения: я лишь хочу, чтобы они потеряли уверенность и испугались. Кто не уверен и боится, тот пытается вновь обрести твердость, а для этого нужно верить. Имени твоего я не назову.

Важно, чтобы под подозрением были все. Путь к доверию ведет через подозрение, а там, где есть доверие, возможно все, даже любовь. Ужасно, но это так. Когда я скажу тебе: иди и сделай то, что должен сделать, и как можно скорей, ты уйдешь. После вечери мы вернемся сюда, я буду рядом с Петром и Иоанном, у Петра есть меч, важно, чтоб это заметили. Прошу тебя, не заставляй меня долго ждать, приходите сразу, я заранее чувствую, те минуты будут для меня очень трудными. Остальное — дело солдат. Если я попрошу, поцелуй меня на прощанье. Может быть, я это заслужил. Неважно, что я скажу; скорее всего, что-нибудь в том роде, что вот на безоружных нападают с оружием и врасплох, хотя могли бы сделать это и днем, на глазах у людей. Иоанн и Петр, думаю, пойдут за мной, остальные убегут. Иоанн вхож к первосвященнику Анне и любопытен, ибо еще ребенок, Петр же ничего не поймет, но будет пытаться понять, ибо стар и бестолков. А тебе надо будет исчезнуть.

Иуда вскочил и стал ходить вокруг Иисуса.

— Тебе обязательно надо будет сказать, что предатель — среди нас?

— Обязательно. Предателя среди посторонних быть не может, там — враги. Врагов ты стараешься одолеть и, если это удастся, чувствуешь себя героем. Но нам не нужны ни герои, ни жертвы. Нам нужно покаяние и прощение. Мы хотим преодолеть самих себя. Кто убоится врага, тот, возможно, думает о себе, что он — истинный человек. Но кто убоится себя самого, тот, можно надеяться, в самом деле станет истинным человеком. И это самое главное. До сих пор всякая власть искала свое оправдание через врагов. И оправдывала таким способом не только себя: каждую подлость свою, ненависть, каждое совершенное ею убийство. Наша власть — власть иная. В ней нет места Синедриону, царю, прокуратору. Это мы с тобой обсуждали тоже, и ты согласился. Я не хочу быть первосвященником, ибо я — человек.

— А станешь жертвой, я же — предателем. — Иуда остановился у Иисуса за спиной.

— Я знаю, что ты не предатель. Ты знаешь, что я не жертва. И это главное.

— А другие? Ты думаешь, они не меня станут подозревать?

— Если ты исчезнешь совсем, то да, станут. Но если вернешься, они будут тебе доверять. Еще раз скажу: имени твоего я не произнесу нигде, никогда. Правда, выполнить это обещание мне нетрудно: завтра в это время я уже буду мертв, а ты будешь жить.

— Смеркается. Нам не пора?

— Успеем, не торопи меня. И прошу тебя еще раз: ночью не заставляй меня ждать.

— Ты считаешь, я сумею дождаться, когда посев созреет?

— Да. Ты упорен, Иуда, и не любишь проигрывать, ибо всегда был в проигрыше. Меня мать слишком сильно любила, мне было хорошо. Мне не за что было и не с чем бороться. Я мог отдать лишь себя самого, а не свою волю. Я пахал и разбрасывал зерна. А сейчас боюсь смерти.

— Еще можно все отменить.

— Уже нельзя. Да и сам подумай: останься я жить — я буду лишь повторять одно и то же, как попугай. А тебе все равно пришлось бы скрыться, ибо ты в их глазах станешь еще большим предателем. Я тебе уже говорил: в какой-то момент я почувствовал: все, конец, больше я ничего не способен сделать. Бить плетью торговцев мне больше не хочется.

— Я буду бить их после тебя.