Безутешная плоть - [25]

Гул голосов сменяется позвякиванием стекла и фарфора. Маньянги скатывают угали в шарики, окунают их в подливу и жуют душистое мясо. Семейный разговор затихает, превратившись в невнятное бормотание.

В полудреме ты никак не можешь устроиться, чтобы нормально заснуть, поскольку запах еды истязает внутренности. Рокот семейных разговоров постепенно разбухает. Фразы доходят до тебя волнами, звуки разрастаются, и наконец кажется, что они плюхаются на кровать, бьются о стену, хлопают дверью. Сам воздух, похоже, дрожит и трепещет. Ночная тьма содрогается в такт старой, полузабытой музыке, которую ты в последний раз слышала много лет назад дома, стремительные медные звуки перепархивают из одного угла комнаты в другой. Шайн добавляет в мелодию низкую басовую ноту, а голос женщины, с которой он проводит время, пронзительно резок.

Ты с тревогой открываешь глаза на горестные крики.

– Йоу! Йоу! Йоу!

Вынырнув из полусна, ты понимаешь, что это голос Мако.

– Васикана, Шайн, – продолжает соседка. – Ванху кани, идите посмотрите. Идите посмотрите, что случилось.

Только когда открывается дверь Берты, ты вылезаешь из кровати. Мако, опираясь о стену, скрючилась в коридоре между кухней и гостиной и дрожит.

На полу свертываются и застывают алые полосы. Сгустки тянутся до самого стола гостиной. Капли коркой налипли на допотопные часы, шкаф, ковер, разномастные столы. Разбитые, зазубренные пивные кружки, которыми чокались на семейных торжествах, валяются на полу. В подернувшихся тугой пленкой лужицах крови на деревянных полках поблескивают осколки стекол, защищавших семейные фотографии. Миссис Маньянга и ее супруг забрызганы, но стоят по-прежнему прямо, с таким же горделивым взглядом.

Ты навсегда хочешь остаться в пространстве между двумя вдохами, но, выдохнув, протискиваешься между Бертой и Мако и видишь хозяйку за обеденным столом. Остатки ужина слиплись на разбросанных перед ней тарелках. Пестрая вдовья чалма валяется у стула. Агбада такой же яркой расцветки соскользнула с плеча на окровавленную грудь, как будто пьяный хирург пытался провести пластическую операцию.

Май Маньянга улыбается и говорит тусклым, однако торжествующим голосом, как хозяйка дома, возобновляющая светскую беседу:

– Я спасла его. Я защитила моего Иги от них обоих. Идите, Берта, Тамбу, Мако. Идите и найдите его. А когда найдете, присмотрите за моим Иги. Проследите, чтобы с ним ничего не случилось.

Не раздумывая ты становишься на колени в кровь. Запах заставляет тебя зажать рот. Ты берешь хозяйкину руку, чтобы получить ответ, но вдова Маньянга тем же голосом повторяет:

– Иди, васикана, к моему Иги. Я хочу, чтобы ты присмотрела за ним.

У тебя на коленях кровь. Встав, ты тянешься за бумажной салфеткой и стираешь ее, чувствуя, как будто змеи у тебя в матке распялили челюсти и все вываливается на пол.

– Вот что случается, когда производишь на свет ребенка, – жалуется вдова.

Берта, единственная, кто в состоянии действовать, выходит и через несколько минут возвращается с чашкой дымящегося чая.

– У кого-нибудь есть панадол? – спрашивает она.

Все молчат. Ни у кого нет никаких лекарств.

– Я знаю, что Ларки хочет убить Иги, – постонав, продолжает хозяйка. – Потому что дом – подарок Иги на день рождения. Ларки хочет убить его, потому что мой сын Иги единственный, кто борется за меня. Да, Ларки и Прейз. Они оба хотят меня убить. – Она слабо улыбается. – Если бы не последний, кто появился на свет, я была бы как дворняга, как нелюбимая собака, которую все пинают из-за тех двоих, кто появились первыми. Да, дом – подарок Иги на день рождения. Мой Иги. Если мое имущество перейдет Иги, я его сохраню, а не брошу на ветер другой женщине.

– Ужас. Как все плохо. – Берта как никогда спокойна. – Эй, вы уверены, что ни у кого нет панадола?

Женщина Шайна, новая, с незнакомым лицом, осторожно проходит по коридору и, наблюдая, останавливается в дверях гостиной. Никто не обращает на нее внимания. Явно желая, чтобы ее не заметили, она на цыпочках крадется через веранду к выходу.

Вы с соседками не смотрите друг на друга. Ты делаешь несколько глубоких вдохов, с дрожью выдыхаешь и чувствуешь, что ты – мир, он пуст, и вы втроем падаете в него.

* * *

– Потом она опять запела эту песню, – говоришь ты Кристине. – Ту, которую всегда поет о Царе Иисусе.

– Ты врала и продолжаешь врать, – тихо отвечает Кристина. – Когда такое происходит, всегда шумно.

Вы идете под жакарандами. Луна поднялась выше, мягкий ветер стал прохладнее. Кристина спихивает тебя с гравия, где он шуршит под ногами, на траву. Впереди, на дороге, ведущей в город, горят уличные фонари.

– Я знаю, почему ты не хочешь сказать, что что-то знала, – опять начинает Кристина. – Потому что это чересчур. Ты спрашиваешь, как женщина может быть такой? Ответить ты не можешь и поэтому утверждаешь, что она не такая. – Она громко вздыхает и со злостью продолжает: – Игнор! Его мать все дудела в свою дуду, закрывая глаза на то, чем он занимается. Даже и теперь моя тетя не знает про болезнь у нее в матке, пожирающую ее изнутри. – Она заметно раздражена.

Твоя кровь остается холодной, пока ты не задаешься вопросом, где будешь жить, если Май Маньянга умрет, прежде чем найдется другое жилье.