Безумное благо - [16]

— Нужно достаточно состариться, чтоб быть уверенным в том, что не поменяешь мнение, — объяснили вы мне, расстегивая ворот рубашки.

— Что вы делали летом шестидесятого, когда разворачивались события «Страны сливочного мороженого»?

— Ничего особенного. Работал в пивной. Это было ужасно скучно. Ничего романтического со мной не произошло. Я не встретил никого, похожего на Еву, увы!

Я спросил вас, что вы думаете про Мод.

— Она всего лишь способная чудачка, — ответили вы.

Мод! Я же просил тебя не читать это. Будешь теперь меня слушаться, правда?

Мод пристегивает ремень безопасности и причесывается, глядя в зеркало заднего вида. Мод, закинула ногу на ручку кресла; на кончиках пальцев ноги чудом держится мокасин. Мод сидит на ступеньках Троицы-на-Холмах и делает вид, будто читает «Ла Република». Мод прикуривает сигарету от книжки спичек, привезенных ею из какого-то отеля на Ибице. Мод играет в теннис в паре в том доме в Перигоре, где были гигантские пауки. Мод возвращается с распродаж. Мод щурит глаза, чтобы разобрать титры в кинозале. Мод стрижет ногти над умывальником. Мод смотрит фильм с Робертом Редфордом,[52] где тот постоянно звонит по старенькому дисковому телефону. Мод покупает мне на другой день такие же рубашки, что и у актера. Мод постукивает по переднему зубу ногтем среднего пальца. Мод плачет в кухне из-за того, что мать на том конце провода только что швырнула телефонную трубку. Мод и ее йогурты из цельного молока, которые она поедала вечером в постели. Мод, так и не научившаяся пользоваться видеомагнитофоном, но способная безошибочно ориентироваться в отделе женской одежды на втором этаже универмага «Бон Марше». Орфографические ошибки Мод. Смех Мод, обнаружившей, что какое-нибудь слово произносится не так, как она всегда думала. Мод, ругающаяся на свой мобильный телефон. Мод и ее крученые макароны с кабачками. Нежное тепло ее тела, когда она, улыбаясь, танцевала медленные танцы. Я любил смотреть, как она читает, одевается, сушит волосы, выбирает юбку. Ее движения тогда озарял какой-то свет. Я не думал, что когда-то могу потерять ее.

Вы до сих пор кусаете себе локти. Вы ни за что не должны были соглашаться. Когда-то очень давно к вам приехали люди с телевидения. Это было ужасно. Вы поклялись больше не экспериментировать. Интервьюер не читал ваших книг и извинялся за это. Звукорежиссер спрашивал, где находится туалет. Оператор боялся собаки. Вам пообещали, что все займет не более часа. Приехав в полдень, в пять вечера они все еще были у вас. Вам пришлось бесконечно повторять одно и то же. Ваши ответы становились все более неестественными. Они хотели поведать о ваших первых шагах в литературе, прерывая рассказ кадрами, где некая театральная актриса читала бы отрывки из ваших романов. Сделали пробы с микрофонами. Установили свет. Проверили объектив. Себастьян Брукинджер, кадр первый, дубль один. Пришлось повторять. Один из прожекторов не включился.

Вы проводили их до фургона. Они сердечно поблагодарили вас. Однако вы отчетливо слышали, как режиссер спрашивал у журналиста, когда машина трогалась с места:

— Что будем со всем этим делать? У тебя есть идеи?

Канал отказался показывать передачу. Все оказалось напрасным. После вашего затворничества они, естественно, пересмотрели свое решение. Слишком поздно: ваши адвокаты запретили любые передачи о вас. Право на изображение.

Не надо мне вешать лапшу на уши. Когда говорят, что вы все бросили, позвольте усмехнуться. Это от чего же вы такого отказались, кроме тягостной обязанности давать интервью, нагоняющие сон, и отправлять рукописи издателю? А эти ваши знаменитые сеансы медитации — это просто смешно. Когда вы увели у меня Мод, речь уже не шла ни о какой восточной мудрости. Я видел, какая у вас чистая душа на самом деле. Угу, с членом в руке! Какой же я был дурак. Прямо злюсь сам на себя.

Что еще? Вы отвратительно печатаете на машинке — двумя пальцами. Ваши рабочие дни состоят в правке ваших старых текстов; вы добавляете слово здесь, убираете фразу там, меняете запятую на точку, выделяете новый абзац. Пунктуация вас очень беспокоила. Вы склонялись над своим допотопным «Ундервудом». У вас была привычка шаркать ногами по полу. Палас под столом был протерт до основания.

Ближе к вечеру я стучал в вашу дверь. Вы лежали на диване, укрывшись пледом с пультом в руке. Телевизор слегка потрескивал, как бывает обычно при выключении. Вы смотрели бейсбольный матч.

Мне особенно запомнился наш долгий спор в тот день, когда вы говорили о Билле Шекспире. О, Себастьян, разве вы не знаете, что в жизни существуют некоторые маленькие правила, которые нельзя нарушать?

Потом была эта неделя на Лонг-Айленде. Еще один из ваших домов. Вы не теряли времени даром. Правда, вы по-прежнему ежегодно продавали двести пятьдесят тысяч экземпляров «Страны сливочного мороженого».

Мы ехали всю ночь. Со стороны леса выползал туман и слоями стелился над асфальтом. Дорога извивалась, белая линия разметки проскальзывала под машиной.

— Когда мы приедем? — спросила Мод, просыпаясь.

Она зажгла свет в салоне. Развернутая карта лежала у нее на коленях. Мы не могли найти. Она зевнула. Видимо, мы какое-то время кружили на одном месте. Деревянные телеграфные столбы возникали в лучах фар. На бензоколонках не горел свет. Мы остановились в деревушке. Бар был закрыт, но над входом светилась синяя реклама пива. Мы поехали дальше. Внезапно впереди появилось белое пятно, фасад гаража. Имя владельца было крупно написано красными буквами. Подержанные автомобили стояли под углом к краю стоянки. Мод захлопала в ладоши. Вы сказали нам, что сразу за гаражом будет поворот направо. Взятый напрокат «ауди» подпрыгивал на ухабах. Ветки кустарников скребли по дверям машины. За нами поднималось облако пыли. Ну вот. Мы подъехали к дому. Ручник на себя. Мы вышли их машины. Трава оказалась влажноватой. Было не слишком холодно. Дверь с противомоскитной сеткой открылась и захлопнулась за вашей спиной.