Безумие белых ночей - [2]

* * *

Я слышу, как жена бродит по кухне, ее шаги бредут от стола к раковине, едят линолеум, я из зала возвращаюсь в спальню, она все еще гремит посудой. Не включая свет, я забираюсь в постель. Вытягиваю руки, укрываясь одеялом. Одеяло не поддается. «Боже! Там уже кто-то есть». Слышу, как жена уже выключила воду на кухне:

— Ты чего не спишь?

— Свет отключали.

— Да? Я даже не заметила. Зачем тебе свет ночью? — пойдет она в предрассветное наступление. — Когда ты уже дашь мне спокойно спать по ночам?

— Никогда.

«Сон. Куда он ушел? — я боялся остановить его, чтобы спросить. — Ты куда, ты же мой, ты был моим только что?» — «Все, хозяин, больше не могу, больше не могу здесь торчать. Сколько времени потрачено впустую? Задание так и не выполнено». — «Какое задание?» — «Откуда мне знать, разве мать не сказала вам, когда рожала?» — «Мать?»

Я вспомнил мать, женщину добрую, мягкую и справедливую, на ней сейчас было летнее ситцевое платье, она улыбалась, впрочем, как и всегда. Несмотря на то что лицо ее оккупировала безграничная грусть, позитив — вот чем она все время пыталась зарядить мою душу, да и не только мою. Очень захотелось ей позвонить и спросить: «Для чего я родился?» Я посмотрел на руку. Фосфорные насечки на стрелках в кромешной тьме, словно путеводные звезды в ночи времени, они указывали мне, что поздно. Слишком поздно, чтобы звонить. Был бы жив отец, можно было бы и позвонить. Мать будить не хотелось, пусть даже она и не спала сейчас, пусть даже тоже думала обо мне. Не хотелось будить ее от этих мыслей. Когда она думала обо мне, мне становилось как-то спокойнее. Любому человеку становится спокойнее, когда о нем думают тепло. А все его беспокойство от чьих-то ужасных мыслей. Просто он об этом не подозревает, ссылаясь на погоду или на здоровье. На самом деле все гораздо проще, все решают мысли, и не всегда только личные. Пообщавшись с матерью, я почувствовал, что жить стало легче, но сон так и не вернулся. Я оторвался от теплоты женского тела.

— Началось, — вздохнула жена.

— Что-то не спится, пойду покурю, — не искал я оправдания своей бессоннице.

Прошел стандартным маршрутом от спальни до туалета. Я глядел на белое фарфоровое дно колодца и струей пытался смыть в унитаз черный волос, но тот, сволочь, был длинный и все цеплялся за гладкую поверхность, складывалось впечатление, что его это забавляло, он крутил хвостом. «Ах так», — я смыл его, нажав клавишу на бачке, и пошел на кухню.

Луна — словно плевок страждущему в ночи. Я не любил энергосберегающие лампочки. Они светят жадно, неискренне. А так хотелось иногда, чтобы рассвело в два ночи. Это в Питере случалось, но только летом. Может, за белые ночи я его и полюбил. Ночи было слишком в моей жизни, и дело не только в климате, хотя и в нем тоже. Ночь была безумна, и это безумие вытесняло день, свет, меня, оно завоевывало все больше пространства. А мы жали на включатели, отгораживались от него ваттами, ватой были набиты наши одеяла подушки и матрасы. Почему не мечтами? Мне кажется, в детстве я спал на подушке, набитой мечтами.

Земля, как башка с двумя полушариями, которая теряла свой ум с каждым витком, которая теряла свой ум с каждым оборотом головы, — я крутанул небольшой глобус, смотревший с тоской в темноту с подоконника. Сфера делала оборот за сутки, безумная, оглядывалась всякий раз, когда пыталась вернуться в себя. Глобус помогал мне мыслить глобально. Я сидел на кухне, допивал чай, курил и смотрел на свечку, которая отражалась в глобусе и была для него солнцем, она дрожала мне своим огоньком песню про одинокий фитиль. Песня явно была про меня, хотя я не был одинок. Мне было ради кого тлеть, а временами даже гореть.

«Ты спать собираешься?» — встала она в проеме или только собиралась это сделать, а я ее уже вырезал из картона своего воображения, если бы я вырезал ее из бумаги, то она бы сложилась и упала мне в ноги. Этого допускать никак нельзя. Я бы потерял к ней интерес. Стал бы этим пользоваться, нажимая на одну и ту же клавишу, смывать все что угодно. Вырежу из жести, будет жестко спать… Кровь из носа она хотела, чтобы я пошел спать. Женщина постояла минуту или больше, потом пошла в ванную, включила воду, посмотрела в зеркало, выключила воду, вытерла сухие руки о полотенце. Зашла на кухню с ватой в носу.

«О, что это с тобой?»

Видимо, когда я ее вырезал, я задел ей нос. «Кровь пошла из носа». — «Да? С чего бы это?» — «Не знаю, у меня такое бывало раньше только в детстве». Я снова посмотрел на ее окровавленную вату и вспомнил про мечты в подушке.

«Ты спать сегодня собираешься?» — «Думаешь, из-за этого?» — «Соберись, и проверим».

Я затушил сигарету, встал и подошел к ней. На меня осуждающим белком смотрела ее вата из носа. Я обнял свою женщину, потом подхватил на руки и понес в спальню. Всю дорогу тампон смотрел на меня, покачивая торчащей из ноздри головой.

«Ты хотела бы, чтобы сейчас рассвело?» — «Это будет не сложнее, чем остановить мою кровь, которая хотела сбежать от меня к тебе».

Я донес Шилу до постели и положил, потом вытащил губами из ее носа тампон. «Вот, остановил. Ты звезда, которая уже потухла, но свет еще долго будет идти и просвещать». — «Просвещение — это попытка зажечь лампочку своего света в мозгах, в твоих мозгах».