Безумен род людской - [7]

— Кое-что добыть! — Саймон Уиллоби чуть не рассмеялся. Он прибыл в «Театр» раньше меня и выглядел удивительно бодрым и оживленным. 

— Ты не пошёл вчера вечером домой? — спросил я, но вместо ответа он лишь усмехнулся. — Он тебе заплатил?

— Возможно.

— Можешь одолжить немного?

— Меня ждут на сцене, — сказал он и убежал.

— Разве не должно быть «мяса и вина»? — Джордж снова вмешался в репетицию.

— Это моя реплика, — заворчал Уилл Кемп, — какое тебе дело?

Исайя всмотрелся в текст. 

— Нет, сказал он, — Уилл прав, здесь «вино и мясо», прости.

Я устал, поэтому побрёл со двора через тенистый выход, где Иеремия Полл, потерявший глаз в Ирландии старый солдат, охранял внешние ворота. 

— Опять дождь собирается, — сказал он, когда я проходил, и я кивнул. 

Иеремия говорил это всякий раз, когда я проходил мимо него, даже в самые тёплые, сухие дни. Я услышал лязг и скрежет клинков и вышел на слабый солнечной свет, где тут же увидел Ричарда Бёрбеджа и Генри Конделла, практикующихся на мечах. Они стремительно двигались, отступали, скрещивали мечи и наносили удары. Генри рассмеялся над какими-то словами Ричарда Бёрбеджа, потом увидел меня, поднял меч, шагнул назад и жестом велел остановить тренировку. Они оба повернулись и посмотрели на меня, но я притворился, будто не заметил их, и подошёл к двери, ведущей на места для публики. Когда я вошёл, то слышал их смех.

Я поднялся по короткой лестнице на нижний балкон, откуда поглядел на сцену, где Джордж всё ещё хлопотал о яблоках или расшатавшихся досках. Потом, когда снова зазвенели мечи, я лёг. Я играл Астинь, царицу Персии, но мой выход не меньше чем через час, и я сомкнул веки.

Меня разбудил удар по ногам. Открыв глаза, я увидел нависшего надо мной Джеймса Бёрбеджа.

— Перси в твоём доме, — сказал он.

— Кто? — спросил я, пытаясь проснуться и встать.

— Перси в твоём доме, — повторил он. — Я как раз проходил мимо.

— Они там из-за отца Лоуренса, — объяснил я, — сволочи.

— Они уже приходили?

— Сволочи приходят каждый месяц.

Отец Лоуренс, как и я, жил у вдовы Моррисон. Древний священник снимал комнату прямо под моим чердаком, которую, как я подозреваю, вдова сдавала ему бесплатно. Ему уже за шестьдесят, он почти калека из-за больных суставов, но всё ещё здраво мыслит.

Он был католическим священником, и это достаточное основание для большинства оттащить его в клетке в Тайберн или Тауэр, и у ещё живого вырвать кишки, но отец Лоуренс был священником Марианского движения, то есть рукоположен во время правления сестры королевы, католической королевы Марии, а таким людям, если они не причиняли никаких хлопот, позволялось жить. Отец Лоуренс хлопот не доставлял, но королевские персиванты, люди, преследующие предателей-католиков, постоянно обыскивали его комнату, как будто бедный старик мог укрывать иезуита в уборной. Они ничего не нашли, потому что мой брат спрятал облачение и чаши отца Лоуренса среди костюмов и бутафории театра.

— Они ничего не найдут, — сказал я, — никогда не найдут. — Я посмотрел в сторону сцены. — Я нужен?

— Это танец еврейских женщин, — сказал Джеймс Бёрбедж, — так что нет.

На сцене Саймон Уиллоби, Билли Роули, Александр Кук и Том Белте выстроились в линию, а какой-то человек подгонял их по ногам и рукам посохом с серебряным набалдашником.

— Выше! — кричал он. — Вы здесь, чтобы показать свои ноги. Прыжок, хромые младенцы, прыжок!

— Кто это? — спросил я.

— Ральф Перкинс. Мой друг. Он учитель танцев при дворе.

— При дворе? — Я был впечатлён.

— Королева любит смотреть на правильно поставленные танцы. Как и я.

— Раз, два, три, четыре, пять, прыжок! — выкрикивал Ральф Перкинс. — Это гальярда [4], уличные оборванцы, а не какой-то деревенский танец! Прыжок!

— Вот же беда с Августином и его мальчишкой, — пожаловался Джеймс Бёрбедж.

— Они поправятся?

— Кто знает? Их выворачивало, они харкали кровью и совершенно истощены. Возможно. Я молюсь за них. — Он нахмурился. — Саймон Уиллоби будет занят в спектакле, пока Кристофер не поправится.

— Это ему понравится, — сказал я кисло.

— Но не тебе? 

Я пожал плечами и не ответил. Я побаивался Джеймса Бёрбеджа. Он арендовал «Театр», а значит был владельцем здания, хотя и не земли, на которой оно стояло, и его старший сын по имени Ричард, прямо как я, был одним из наших ведущих актеров. Джеймс когда-то тоже играл, а до этого плотничал, и по-прежнему сохранил мускулы работяги. Он был высокий, седой, с суровым лицом, с короткой бородой, и хотя больше не играл, но оставался пайщиком, одним из восьми человек, делящих расходы и прибыль «Театра» между собой. «Он рьяно торговался, — сказал однажды мой брат, другой пайщик, — но придерживается договора. Славный человек». 

Джеймс нахмурился, глядя на сцену.

— Ты всё ещё думаешь об уходе?

Я ничего не ответил.

— Генри Ланман, — решительно произнес Бёрбедж, — этот ублюдок говорил с тобой?

— Нет.

— Он тебя подстрекает?

— Нет, — повторил я.

— Но твой брат говорит, что ты хочешь уйти. Это правда?

— Я подумываю об этом, — угрюмо ответил я.

— Не дури, парень. И не дай Ланману себя соблазнить. Он теряет деньги. 

Генри Ланман владел театром «Занавес», к югу от нашего. Во время выступлений мы слышали крики их зрителей, барабанный бой и трубачей, хотя в последнее время звуков стало меньше.