Безопасный для меня человек - [27]

– Давай.

Конму сфотографировал ее руку.

– Мне все равно, так что просто снимай.

По дороге в китайскую закусочную, затем, когда мы ели чачжанмён, и потом, пока гуляли по кампусу, Конму фотографировал Морэ.

В тот день Морэ была в джинсах, белом свитере и черной вельветовой куртке. Ее волосы едва доставали до плеч, а растрепанная длинная челка лезла в глаза. Вид в анфас – девятнадцатилетняя Морэ рассеянно улыбается с огромным, больше ее головы, листом платана в руках. Вид со спины – Морэ сидит на корточках и разглядывает асфальт под ногами.

Мы долго бродили по кампусу. Потом на первом этаже одного из корпусов взяли булочки и горячий чай в банках, устроились в обогреваемой комнате отдыха и покопались в университетской прессе. Конму и Морэ сидели рядом на одном диване.

Домой мы с Морэ поехали вместе, на метро. Она заснула, уронив голову вперед. Я старалась не двигаться и смотрела на нее, на закатанные рукава вельветовой куртки и на торчавшие из них маленькие ладони. От Морэ доносился запах сгоревшей противокомариной спирали.

– Я часто думаю о Конму, – открыв глаза, произнесла она так, словно все еще спала.

– Тебе нравится Конму?

Морэ помотала головой.

– Я и о тебе думаю не меньше, чем о нем.

Морэ посмотрела мне в глаза. На ее чистом, без единого пятнышка, лице было настолько же чистое выражение. Лицо, на котором не было ни сомнений, ни тревог. Лицо, которого у меня быть не могло. Морэ представлялась мне тепличным цветком – типичная дочка отца-врача, что живет с ним и мамой, которая ее сильно любит, а также умной младшей сестренкой, в самой большой квартире самого лучшего в округе дома. Она была из тех, кого с достатком обеспечивали родители и кто не нуждался в подработках. Если бы она хоть раз похвалилась своими привилегиями, я смогла бы считать ее тщеславной и, возможно, это утешило бы меня.

Морэ никогда не хвалилась своей жизнью. Она носила футболки из подземного перехода за три тысячи вон и пользовалась лосьоном из круглосуточного магазина. И тем не менее от нее всегда веяло тем, что она росла в очень обеспеченной семье. Ее богатство проявлялось не в вещах, а в выражении лица и отношении к людям. Она никогда никого не обвиняла и не замечала недостатков других. Никогда ни из-за чего не нервничала и не пыталась прилагать усилия. Она была снисходительна.

Тогда я считала, что снисходительными могут быть только богатые. Мне казалось, что такое отношение – более роскошный атрибут, чем дорогая машина или хороший дом.

Когда мы зашли в комнату Конму, я не смогла выдавить из себя ничего хорошего, не смогла даже просто соврать, чтобы подбодрить его. Слишком мало места, матрас продавлен, а с однослойным стеклом на окне зимой ему будет очень холодно. Повсюду ползали маленькие муравьи. Пол был кривым настолько, что кружилась голова. Пока я в ужасе представляла, какого будет ему жить в такой комнате, и не могла произнести ни одного ободряющего слова, Морэ простодушно оглядывалась вокруг. Она заметила, что с окнами на юг у него всегда будет светло, – слова человека, который никогда не окажется в подобных условиях. «Это ведь не моя проблема, хотя все равно стоит утешить беднягу», – наверняка думала она. Наверное, в ту минуту я смотрела на нее ледяным взглядом.

По дороге домой я вспоминала слова Морэ о том, что она много думает о Конму и обо мне. Вдруг меня обжег стыд, стыд, от которого покраснело все лицо до самой шеи.

После переезда Конму мы стали чаще встречаться в городе, за пределами нашего района. Мы гуляли в тех местах, до куда можно было добраться на метро: поднимались на ближайшие горы, ходили в ботанический сад и спускались к реке, ездили на Вольмидо и в пригородные храмы. Мы занимали комнату в учебном кафе, заваривали себе рамён и вместе готовились к экзаменам.

Примерно в то же время мы все завели страницы в сети Cyworld. Я писала короткие заметки о своей повседневной жизни. Морэ загружала фотографии своих любимых групп, делилась новостями о них и высказывала впечатления. Она даже покупала аудиозаписи и закрепляла их на своей странице. Конму создал четыре альбома – «Весна», «Лето», «Осень», «Зима» и загружал в них свои фотографии.

Единственным человеком на его снимках была Морэ. Иногда он выкладывал ее фотографии из тех мест, куда они ходили без меня. Морэ всегда освещало солнце. Неважно, были они сняты осенью или зимой, ее портреты всегда были пропитаны теплом и светом. Даже если она не улыбалась, а хмурилась или сидела в тени, она все равно сияла, как отражающийся на поверхности воды луч солнца.

Теперь вместо текстов за Конму говорили его снимки.

Конму ничего не писал с тех пор, как начал фотографировать. Я каждый день заходила на его страницу и понимала, что хочу, как и раньше, читать его посты.

Почему понимания всегда требуют только от одной стороны?

Когда-то старшеклассник Конму написал это на форуме. Этот вопрос застрял в моей голове на несколько дней и гремел в ушах. Ведь я была той, кто всегда пытался понять.

Почему мама толкнула меня на пол перед турникетом в метро у всех на виду? Я поднялась на ноги, а она снова меня толкнула, я встала опять, а она толкнула еще раз. Просто она велела не отставать, но мои шаги были слишком медленными, и я не могла за ней угнаться. Просто я еле передвигала ноги, вот мне и попало. Причина всегда была во мне.