Безнадежные войны. Директор самой секретной спецслужбы Израиля рассказывает - [25]

Некоторые из первых активистов, прибывших в Израиль, начали разъяснительную деятельность среди израильских элит в попытках разбудить общественное мнение и тем самым повлиять на власти, чтобы изменить политику по отношению к борьбе советских евреев. Некоторые начали вести телефонные разговоры с оставшимися друзьями в СССР. Установившаяся связь между активистами в СССР и Израилем развивалась с бешеной быстротой: письма, телеграммы, информация, передаваемые с отъезжающими в Израиль. Все это поначалу вызвало негативную реакцию со стороны части руководителей «Натива». Они не могли контролировать обмен информацией через письма и личные сообщения и, что самое главное, не могли контролировать распространение этой информации. С их точки зрения, это было просто недопустимо. Они привыкли к абсолютному контролю в этой сфере и чувствовали, что теряют его. Часть из них просто не смогла понять, что времена изменились. Нехемия Леванон был одним из тех, кто понимал происходящие перемены и пытался немного изменить методы работы организации, правда, его успех в этом был незначительным.

В 1969 году в Израиле впервые прошла первая открытая демонстрация в поддержку советских евреев, организованная по инициативе приехавших активистов. Поводом для демонстрации стало сообщение о том, что еврейский юноша, Илья Рипс, студент-математик, пытался поджечь себя на одной из площадей в Риге. Его госпитализировали, и в результате он оказался в закрытом отделении психиатрической лечебницы. По полученной информации было не ясно, что было причиной его попытки самосожжения. Однако некоторые активисты потребовали немедленно предать этот случай самой широкой и шумной огласке. Они утверждали, что поскольку речь идет о молодом еврее из Риги, то наверняка он поджег себя, требуя разрешения на выезд в Израиль. В этом случае реакция «Натива» была профессиональной и взвешенной. Сотрудники «Натива» утверждали, и, надо сказать, совершенно справедливо, что нет никаких свидетельств, указывающих на связь этого поступка с выездом в Израиль, кроме того факта, что Рипс еврей, а этого явно недостаточно. Ведь все описываемое произошло через несколько месяцев после того, как Ян Палех поджег себя на пражской площади в знак протеста против вторжения стран Варшавского договора в Чехословакию. В «Нативе» опасались, что если выяснится, что попытка самосожжения, предпринятая Рипсом, не связана с требованием выезда в Израиль, то это может серьезно подорвать доверие к сообщениям о реальной борьбе за выезд. Оппоненты же «Натива» утверждали, что реальная подоплека не имеет значения, важно представить ситуацию как часть борьбы за репатриацию – заявление вполне в стиле советской пропаганды. Активистов сложно упрекнуть – ведь их мышление формировалось в специфической обстановке советской действительности. Однако то, что руководители «Натива» не захотели и не смогли найти общий язык с приехавшими активистами, имело печальные последствия – возможность конструктивного диалога была утеряна. Более того, теперь выступления работников «Натива» воспринимались с недоверием и расценивались как попытки уклониться от открытой борьбы.

Вопреки мнению «Натива» и позиции израильского истеблишмента демонстрация состоялась. Довольно многие люди, главным образом студенты, поддержали эту акцию, видя в ней начало открытой борьбы за выезд евреев из СССР. Старожилы Израиля также присоединились к демонстрации, которую частично финансировали сторонники ревизионистского движения. Позже выяснилось, что Илья Рипс поджег себя в знак протеста против вторжения в Чехословакию и вне всякой связи с борьбой за репатриацию советских евреев. Однако это уже не могло повлиять на решение о проведении демонстрации. Демонстрация сыграла свою роль и подвигла определенную часть израильтян, среди которых было много молодежи, на участие в борьбе за выезд евреев из СССР. Что же касается Ильи Рипса, то через несколько лет он вышел из психиатрической лечебницы, репатриировался в Израиль, окончил математический факультет университета, стал религиозным ортодоксом и опубликовал несколько книг по еврейской теологии.

Этот случай научил меня с осторожностью подходить к трактовке, казалось бы, очевидных фактов, даже когда на первый взгляд кажется, что они полностью вписываются в принятую концепцию. Мне претил подход, при котором правда не имеет значения, а фактами манипулируют в зависимости от целей и задач. Я видел в этом советский, большевистский подход и считал, что мы приехали в Израиль не для того, чтобы строить здесь большевистское государство и внедрять большевистские методы с израильским акцентом. По сравнению с остальными у меня было преимущество. В тот период евреи, в том числе активисты и узники Сиона, приезжали в Израиль в рамках объединения семей. Активисты занимались сионистской деятельностью, но не открытой борьбой за выезд. Истеблишмент и «Натив» пытались спорить с активистами или опровергать их претензии, возражая: «Там вы сидели тихо, не делали ничего из того, что вы требуете сейчас от нас. Вы уже здесь и можете себе позволить делать и говорить все, что вздумается, но вы подвергаете опасности тех, кто остался там. Так что ваше поведение безответственно». Мне никто не мог сказать ничего подобного. Я был первым и до определенного момента единственным, кто открыто боролся за выезд в Израиль, находясь еще в СССР, и смог выехать. Вся моя семья осталась в Советском Союзе, я рисковал собой и был готов рисковать своими близкими. Поэтому со мной было трудно спорить, когда я приводил аргументы в пользу открытой борьбы, и я использовал свою личную историю как доказательство того, что открытая борьба за выезд наиболее эффективна.