Безнадежные войны. Директор самой секретной спецслужбы Израиля рассказывает - [13]

Я пытался подвести итоги беседы и позже не раз мысленно возвращался к ней. Она меня ободрила и наполнила уверенностью в своих действиях. Мои предположения оказались правильными. Вместо того чтобы жестко пресечь мои действия, власти пустились в разбирательства и дискуссии со мной. Я объяснял это слабостью системы, поняв, что власть не так уж всесильна. В споре со мной мне не предъявили серьезных аргументов. Я вспомнил заявление премьер-министра Косыгина, которое он сделал во время визита в Европе: Советский Союз не препятствует выезду граждан, желающих эмигрировать на Запад. Я подумал, что, если Косыгин был вынужден сделать такое заявление, это означает, что власти боятся общественного мнения на Западе и пытаются скрыть запрет на эмиграцию из СССР. И тут мне окончательно стало ясно, что ахиллесова пята власти – это опасение за свою репутацию на Западе.

Я вспомнил рассказ о Ленине, который мы учили в школе. В молодости Ленин оказался на допросе в царской охранке. Следователь спросил его: «С кем воюете, юноша? Перед вами стена». Ленин ответил: «Верно, стена. Только гнилая. Пальцем ткни, и развалится». Я верил, что стена, которая стоит передо мной, тоже гнилая, только не многие знают об этом. Я понял: путь к успеху в том, чтобы советские власти побоялись нанести ущерб международному авторитету страны. Тогда я задумался, как донести до западной общественности историю своей борьбы за выезд из СССР. Я сознавал всю опасность такого шага, но уже перешел свой Рубикон, и у меня не оставалось иного выбора, кроме как обострить борьбу. Я расценил беседу в ОВИРе как попытку властей понять, что происходит, откуда взялось само явление и как с этим бороться. С одной стороны, они знали о моих контактах с евреями и видели, что мой случай единственный в своем роде. С другой стороны, они не могли понять, как в нормальной, законопослушной советской семье вдруг у кого-то возникает желание уехать в Израиль. Мне тогда было около двадцати, и открытые прямые беседы граждан с сотрудниками КГБ не были распространенным явлением. Их попытка выяснить со мной отношения свидетельствовала, по-моему, об определенной растерянности в Комитете.

Косвенное подтверждение этой догадке я обнаружил, когда получил разрешение на выезд. Мне вернули документ, выданный мне в посольстве, своего рода разрешение на въезд, которое я в свое время передал в ОВИР. Я обратил внимание, что в верхнем левом углу был написан порядковый номер. Эти цифры я истолковал как номер страницы – 107. Таким образом, в деле было еще как минимум 106 других страниц, документов, свидетельств, экспертиз и всякого рода справок. 107 страниц в деле юноши девятнадцати, почти двадцати лет указывали, что была проделана серьезная работа, причинившая работникам соответствующих организаций немало головной боли. Вскоре я услышал от одного из бывших комсомольских руководителей, что осенью того года он участвовал в закрытом всесоюзном совещании руководства комсомола, где проходило закрытое обсуждение моего случая. Они пытались оценить это явление, понять его и решить, что следует делать в такой ситуации, если она будет повторяться.

Время шло, и я раз за разом подавал апелляции в более высокие инстанции. Я считал, что, прежде чем обращаться на Запад, нужно было исчерпать все возможности решения проблемы внутри страны. У меня не было особых надежд на то, что мои просьбы будут удовлетворены, но мне было важно собрать как можно больше фактов о действиях властей в моем случае. Тем временем прошел год, и я принял решение перейти к следующему этапу своей борьбы, на этот раз решающему.

6

Уже шел 1968 год, и я решил попытаться, чтобы обо мне стало известно за границей. Когда я в очередной раз подавал заявление об отказе от гражданства, я сделал с него девять копий. Эти копии я разделил на три группы. К каждому экземпляру я приложил письмо. Все эти письма предназначались для разных газет. По передачам «Голоса Израиля» у меня сложилось впечатление, что самая важная газета в Израиле – это «Давар». Предполагаю, что «Давар» действительно была самой главной газетой для тех, кто вел тогда передачи «Голоса Израиля» на русском языке. Все газетные обзоры начинались с публикаций «Давар», потом «Ла-Мерхав», а за ней «Ха-Цофе». «Маарив» и «Едиот Ахронот» упоминались крайне редко, а «Ха-Арец» не упоминалась почти вообще. Тогда я не знал, что содержание передач определялось «Нативом». Поэтому мое первое письмо было предназначено для газеты «Давар», второе для лондонской «Таймс», а третье – для «Нью-Йорк таймс». Я решил передать эти письма иностранцам и надеялся, что они согласятся вывезти их за рубеж.

Сначала я пытался сделать это с помощью дипломатов. В течение целого месяца я вел наблюдения за автомобилями с дипломатическими номерами и мог неплохо распознавать машины основных посольств. Однажды я заметил машину греческого посольства и последовал за дипломатом, который зашел в магазин. Я подошел к нему и спросил по-английски: «Вы из греческого посольства?» Он испуганно посмотрел на меня и пробормотал: «Да». Я сказал, что хотел бы передать на Запад несколько писем, и спросил, сможет ли он взять их у меня. Он спешно ответил: «Нет-нет!» – и убежал. Я понял, что действовал не только наивно, но и попросту глупо. Это выглядело как самая настоящая провокация. Советский человек подходит к человеку на улице и как бы совершенно естественно обращается к нему, как к работнику посольства, и просит взять какие-то письма и вывезти их за рубеж. Я сильно разозлился на себя из-за такой глупости. Когда я уже служил в «Нативе», то всякий раз повторял работникам четкое указание: никогда не брать ничего у людей на улице. Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось. Я предупредил их: любой, кто нарушит это распоряжение, немедленно будет отправлен обратно в Израиль. Ожидание любых провокаций со стороны спецслужб было более чем обоснованно, что могло привести к самым разнообразным и неожиданным осложнениям, как политического, так и профессионального и личного характера.