Бездомники - [10]

— Ну-у… ужъ ты наскажешь!

— Золоторотческое тебѣ слово мое, — воскликнуль Скосыревъ и продолжалъ: — Провозглашалъ я-бы теперь «Благослови, владыко», если-бы не любовь моя треклятая. Въ семинаріи я учился не важно, но голосъ былъ у меня обширный, и пѣлъ я въ хору пѣвчимъ. Басъ былъ на удивленіе… Но ужъ отъ ногтей юности моей я рюмочки придерживался. Начальство и прощало меня ради голоса, но наконецъ и прощать было нельзя. Убѣжалъ я, нахлестался и среди буянства и шатанья по карпернаумамъ попался въ часть. Привели и водворили. Составился синедріонъ и меня, раба божьяго, вонъ.

— Порядокъ извѣстный, — кивнулъ ему Чубыкинъ, придвигая къ себѣ миску щей и взявшись за ложку.

Скосыревъ уже хлебалъ свои щи, дуя на ложку. Хлебнувъ нѣсколько разъ, онъ началъ опять:

— А я сирота. Куда дѣться? Одинъ дядя по матери. Пришелъ къ нему. А у него своихъ дѣтей куча и малъ-мала-меньше. «Иди, говоритъ, на всѣ четыре стороны, а я тебѣ не кормилецъ». Пріютился я въ уголкѣ и сталъ по церквамъ пѣть, пѣвчимъ. Заработокъ плохенькій… жизнь впроголодь… А вижу я, что одинъ товарищъ мой тенорокъ… и тенорокъ-то плохенькій… живетъ припѣваючи, каждый день и сытъ, и пьянъ, а оттого, что днемъ-то у него заработка по церквамъ, а по ночамъ онъ въ другомъ хору въ красной рубахѣ шелковой и плисовыхъ шароварахъ въ увеселительномъ заведеніи распѣваетъ. Я къ нему: «другъ, нельзя-ли устроить и меня тоже?» «Съ удовольствіемъ». И помѣстилъ онъ меня… Сталъ я уже малороссомъ. Въ бѣлой малороссійской рубахѣ и въ сѣрой бараньей шапкѣ сталъ пѣть.

Скосыревъ остановился и сталъ опять хлебать, а затѣмъ возобновилъ прерванный разсказъ:

— Поемъ. Хоръ изъ мужчинъ и женщинъ. Бабеночки у насъ прелесть. Голосковъ нѣтъ, но на подборъ съ смазливенькими рожицами. А одна была, Наташей звали, такъ ужъ-совсѣмъ кралечка писаная. Брюнеточка, братецъ ты мой, такая, что на удивленіе. Изъ бѣлошвеекъ. Держали ее въ хорѣ за красоту. Голосокъ такой, что только за другими тявкала, но бойкость необычайная. Молоденькая. По кабинетамъ такъ работала, что на удивленіе. Изъ-за нея мы, бывало, чайныхъ денегъ сколько получали! Знаешь ты эту жизнь?

— Еще-бы не знать! Самъ когда-то хористокъ угощалъ и на перчатки имъ давалъ, — откликнулся мрачно Чубыкинъ. — Помню я и хористовъ самоглотовъ. Пивали ужасно.

Скосыревъ сталъ дохлебывать остатки щей, кончилъ и отерся ладонью.

— Пили и мы изрядно. Жилось хорошо, сытно, пьяно, — разсказывалъ онъ. — Но тутъ я влюбись въ эту Наташу. Ревную ее къ каждому гостю, который только за щеку ее слегка ущипнетъ, обниметъ или поцѣлуетъ. А въ хорѣ безъ этого нельзя.

— Да знаю я, — опять буркнулъ Чубыкинъ.

— И она ко мнѣ склонна. Вышила мнѣ малороссійскую рубаху красной и синей бумагой въ свободное время, когда у насъ пѣнія нѣтъ. Глазками стрѣляетъ, руку мнѣ жметъ. А наши бабенки всѣ въ одно слово: женись да женись на ней.

— И ты женился на ней?

— Женился, братецъ ты мой, и съ той поры сталъ за ней ужъ въ оба глядѣть, чтобъ она съ гостями не того… не очень-то амуры разводила. А она мнѣ такія слова: «наша, говоритъ, жизнь такая, безъ этого невозможно». И вотъ, когда она на колѣнкахъ у какого-то пьяненькаго офицера сидѣла, я ее стащилъ да и побилъ. Да и съ офицеромъ-то въ драку полѣзъ. Ну, содержатель хора сейчасъ мнѣ отказъ. Ну, отказъ, такъ отказъ. Свѣтъ не клиномъ сошелся. Хоровъ всякихъ много. «Пойдемъ, говорю, Наташа». «Нѣтъ, говорить, я здѣсь въ хорѣ останусь». Ахъ, чтобъ тебѣ!.. Опять побилъ… Наконецъ, плачу, рыдаю, упрашиваю: «уѣдемъ отсюда». Въ Нижній намъ мѣсто выходило. Никакого толку. Паспорта я ей не даю, а она живетъ на квартирѣ съ подругами-пѣвицами и поетъ. Меня ни въ хоръ, ни въ заведеніе не впускаютъ. Пью я, хожу пьяный, скандалы дѣлаю, полиція протоколы составляетъ. Ну, попалъ я къ мировому, судили меня и за скандалы на шесть недѣль въ кутузку. Наташѣ на прожитіе видъ выдали. Сижу я на казенныхъ хлѣбахъ, отсиживаю. Денегъ нѣтъ. Пишу ей: «пришли мнѣ, Наташенька, хоть на табакъ и на булку». Никакого отвѣта Отсидѣлъ я, вышелъ на волю — и вдругъ узнаю, что Наташенька моя изъ хора сбѣжала, при купцѣ хлѣбникѣ живетъ и уже на парѣ рысаковъ въ нашъ увеселительный садъ пріѣзжаетъ. Иду къ ней — такіе, братецъ ты мой, караулы, что и сказать невозможно. Съ параднаго крыльца швейцаръ не пускаетъ. Я съ задняго хода въ кухню, бунтую: «предоставьте мнѣ Наталью Васильевну, я мужъ ея». Сейчасъ это дворники явились, драка, повели меня въ участокъ, протоколъ, опять я у мирового и опять меня на высидку. Сижу опять… Вдругъ пріѣзжаетъ ко мнѣ какой-то съ черной бородой, въ брилліантовомъ перстнѣ и на видъ изъ іудина племени. Я говоритъ, отъ жены вашей Натальи Васильевны. Не желаете-ли вы ей выдать отъ себя постоянный отдѣльный видъ на жительство? А за этотъ видъ и за то, чтобъ вы ее больше не тревожили, купецъ Малмыжинъ предлагаетъ вамъ пятьсотъ рублей. Купца Малмыжина знаешь? — спросилъ Скосыревъ Чубыкина.

— Нѣтъ, не знаю… — отвѣчалъ тотъ, зѣвая. — Да говори скорѣй. Спать пора. А то въ ночлежномъ мѣста прозѣваемъ. Надо торопиться. Лучше зайдемъ въ портерную и выпьемъ по бутылкѣ пива.

— Пивка важно выпить! — потеръ руки Скосыревъ. — Тоже потчуешь?