Бездна обещаний - [8]

Теперь настала очередь нахмуриться продавцу.

— Разумеется, торгуем.

— А может быть, вы сдаете их напрокат пианистам-концертантам, приезжающим в Нью-Йорк?

— Сдаем.

— И как же я, хотелось бы знать, могу выбрать себе рояль, если вы не разрешаете предварительно проверить его?

«Какая наглость!» — так и хотелось воскликнуть продавцу, но вместо этого он сказал:

— А вам не кажется, что вы еще несколько молоды, чтобы беспокоиться об этом уже сейчас?

Кирстен разозлилась. Ну почему эти взрослые всякий раз, когда им не хватает аргументов, прибегают к шантажу?

— Мне шестнадцать лет, — заявила она. — А Моцарт играл на клавесине уже в три года, и никто не говорил ему, что он слишком молод.

— Туше, мадам, — ответил мужчина с недовольной улыбкой. Но поскольку Кирстен продолжала стоять на прежнем месте, пытаясь испепелить его взглядом, он, переходя на шепот, поспешил добавить: — Возможно, я потеряю работу, но кто я такой, чтобы мешать исполнению желаний нового Моцарта? Еще один, хорошо? Но только один.

Кирстен просто ликовала, вновь усаживаясь за клавиши.

— Ну что ж, теперь, когда я решил рискнуть своим местом ради вас, мисс Моцарт, вам не кажется, что я должен знать, как вас зовут?

— Кирстен. Кирстен Харальд, с двумя «а». — Она едва заметно улыбнулась. — А вас как?

— Рейф Боуэрс. А что?

— А то, что я смогу прислать вам билет на свой первый концерт в «Карнеги-холл». — С этими словами девушка счастливо грянула исполненный духа полонез Шопена.

С недавнего времени Кирстен подобно своим сверстницам, примеряющим новые наряды, начала пробовать новые рояли. Для ее абсолютного слуха пианино тетушки Софии звучало теперь весьма уныло — звук каждой клавиши стал слишком знакомым и слишком предсказуем. Кирстен исчерпала все возможности старенького пианино, и пришло время идти дальше. Ни один рояль не похож на другой — у каждого свой собственный голос, свой особый темперамент, и, если Кирстен надеялась стать серьезным музыкантом, ей необходимо было познакомиться с как можно большим числом этих голосов и темпераментов.

Но была и вторая, не менее важная причина, приведшая девушку в здание фирмы «Стейнвей». Кирстен хотела, чтобы ее открыли.

За последние три года она вместе с другими учениками Натальи дала несколько концертов и несколько раз выступала сама, но все это выглядело довольно тускло. А ведь о ней должны были писать, ведь должен был появиться критик, услышавший наконец имя Кирстен Харальд. В старых газетах, регулярно приносимых из отеля отцом, Кирстен стала вычитывать все о других пианистках, сделавших себе имя в мире, где по-прежнему господствовали мужчины. О пианистках, подобных Лили Краус, Мире Гесс и Розлин Турек. И несмотря на ревнивое отношение к их успехам, Кирстен чувствовала духовное родство с этими женщинами.

Если же она собралась разделить с ними столь высокое положение, ей необходима была пресса — благожелательная и частая. Но пока пресса не появилась, девушка решила найти промежуточный этап — либо спонсора, способного открыть ей все нужные двери, либо импресарио или дирижера, способного рискнуть представить никому не известную солистку со своим оркестром. И если актрису Лану Тернер открыли в аптеке, то более подходящим для открытия пианистки местом мог стать зал фирмы «Стейнвей энд Сан».

Покинув, вновь «не открытой», «Стейнвей», Кирстен решила утешить себя, зайдя в «Джозеф Пательсон» — престижный музыкальный магазин на Западной Пятьдесят шестой улице. Девушка бережно сжимала в руках дешевенький пластиковый кошелек со всеми своими сбережениями за месяц. Концерты, на которых выступала Кирстен, требовали дополнительных уроков, а стало быть, и новых нот. Возросшие расходы тяжким бременем ложились на и без того скудный бюджет родителей, и потому, несмотря на их протесты, Кирстен настояла на том, чтобы зарабатывать самой. По субботам она присматривала за детьми, а по воскресным вечерам работала в кондитерской на углу. Раз в месяц, собрав заработанное, Кирстен отправлялась в «Пательсон». На этот раз ей удалось заработать вполне приличную сумму: денег наконец должно было хватить на «Фантазию» Шумана и полное собрание прелюдий Шопена, разучить которые требовала от нее Наталья.

Найдя нужные книги, Кирстен покопалась в обширных нотных запасах «Пательсона», а потом перешла в зал, где продавались пластинки, и стала медленно перебирать их. Дойдя до буквы «И», Кирстен вдруг вспомнила, что Майкл Истбоурн недавно записал Второй фортепьянный концерт Рахманинова с пианистом Рудольфом Серкиным и Лондонским симфоническим оркестром. Дрожа от волнения, она начала поиски в плотном ряду пластинок на букву «Р».

Всякий раз, натыкаясь на очередное произведение Рахманинова, Кирстен чувствовала, как все внутри у нее сжимается и тут же отпускает, стоит только прочесть имя дирижера на обложке альбома. Мюнх. Стоковский. Орманди. Опять Мюнх. Бихем. Жель. Кирстен глубоко вдохнула и задержала дыхание. В ряду оставалось всего две пластинки, когда она нашла то, что искала.

Майкл Истбоурн был изображен на обложке с поднятыми вверх руками, дирижерская палочка легко зажата в правой руке, лицо обращено к Серкину, сидящему за фортепьяно. Кирстен какое-то время стояла в оцепенении, не в силах даже снять альбом с полки, чтобы подробнее рассмотреть его. Когда же ей это удалось и она с жадностью стала вникать в каждую деталь портрета, она была уже не в магазине у Пательсона, а там — в «Карнеги-холл», на своем любимом концерте, три года назад. Тогдашний вечер произвел на девочку столь неизгладимое впечатление, что даже теперь одно лишь жгучее воспоминание о нем вызвало на глазах Кирстен слезы.