Без знаков препинания. Дневник 1974-1994 гг. - [55]

«Умей ждать. Если катится все легко и ты имеешь быстрый успех, то путь твой, скорее всего, короток Бери лучше другой сценарий: постепенный, через ошибки и ожидания. Просперо можно хорошо сыграть только при таком раскладе», — это меня Б.И. Вершилов утешал, что во МХАТ не взяли. Обещали, возьмут, но предпочли сына моего педагога. Свои дела. Может, в другой ситуации надо было размахивать руками, дескать — несправедливо, но я на удивление легко пережил распределение в Киев.

Теперь на секундочку представлю: в моей жизни не было бы Театра Леси Украинки. Этих тринадцати лет. Не было бы Романова, Некрасова, киевского «Динамо» и, главное, Аллы и

такого Юры... Нет, даже на секундочку не представлю. Значит, я правильно сказал: «...не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам будет заботиться о своем; довольно для каждого дня своей заботы». Попросту говоря: не суйся вперед батьки в пекло. Я никуда и не совался: ни в коалиции, ни в партию. И к журналистам не лип. Все шло своим чередом.

Ас уходом из Леси Украинки все получилось как-то само — с крыла храма я не бросался.

Теперь по порядку. После «За двумя зайцами!» успех был бурный. Наверное, более, чем картина того стоила. Афиши а по городу: Голохвостый с тросточкой, без тросточки... Пес-о ня «Моя мама сэрдцэ добрэ маэ...» исполнялась «на замовлення радиослухачив»*.

* По просьбам радиослушателей (укр.).

В театре были «розовские мальчики», «Комедия ошибок», звание заслуженного и как следствие... косые поглядывания в мою сторону. Для театра зависть — вещь обыкновенная, но ведь все надо умножить на Киев, то есть — на провинцию. Не взяли меня на Декаду Украины в Москве — из принципа. А когда персонально меня пригласили на такую же «декаду» в Польшу (с «Зайцами»), директор театра Мягкий отрезал: «Ты занят в репертуаре и ни о какой Польше не мечтай!» Надо сказать, я с этим приговором тут же смирился. А судьба встала на пуант. Ко мне в гримуборную пожаловал чиновник из Министерства культуры и вручил билет: «Вы направляетесь в составе делегации в дружественную страну. По распоряжению товарища Куропатенко. Завтра в 9 машина». Ну, я и поехал. На следующий день всех сотрудников театра созвали на митинг. Выступал Мягкий: «Член коллектива самовольно покинул... интересы проигнорировал... а за то, что зазнался, предлагаю уволить. И еще письмо в «Советскую культуру» послать. Кто подпишет, товарищи?» Ну, каков царь, такова и орда. Подписали и молодые, и старожилы — даже Лавров-старший и Опалова (им-то зачем было нужно?). Кто-то из туговатых на ухо переспросил: «Куда, куда уехал? В Польшу? Ну, это уж совсем свинство!»

А я тем временем колесил вместе со Смоктуновским (он представлял «Девять дней одного года») по Речи Посполитой. Колесил, ни о чем не подозревая. Успех у фильма и исполнителя был ни в сказке сказать: знакомства, рецензии. Фуршеты, наконец... А когда на украинскую землю вернулся, то сразу... (Это чувство многим знакомо: после успешных зарубежных гастролей вступаешь в кучу родного...) «Ты больше в Театре Леси Украинки работать не будешь! — встречая, констатирует жена и рассказывает про то собрание: В Министерстве, конечно, уже знают... будут извиняться и просить тебя вернуться. Но давай для себя решим: отсюда надо уезжать, это был знак». Когда меня вызвали к министру, я в качестве компенсации за причиненный ущерб потребовал творческий отпуск на год. Для того времени — дерзость! Вместе с А. Войтецким мы собирались снимать «Стежки-дорожки», и за год, — так я думал, — само все утрясется. Утряслось так, что я снял картину (дебютировал как режиссер) и уехал работать в Москву. К режиссеру Борису Равенских.

Конечно, желание уйти из Леси Украинки бродило давно, подогревалось коллегами с украинскими именами. Рано или поздно это бы случилось, но нужен был толчок, и я дождался его.

Киевскую историю можно считать завершенной, если добавить, что Мягкого вскоре выгнали (не только за меня, но и за Луспекаева и другие дела), а Лавров Юрий Сергеевич вскорости приехал в Ленинград — кажется, его назначили уже худруком Леси Украинки. Он не мыслил без меня репертуар театра. Как всегда, Алла накрыла стол. Он предлагал мне Хлестакова. Но бросаться с колокольни «кверху дыбом», как говорил Голохвостый, было уже поздно. А в 75-м, когда привезли «Генриха» в Киев, мне в гостиницу позвонила Евгения Эммануиловна Опалова: «Олег, я сейчас в больнице... Счастлива, что узнала ваш номер. Я бы хотела, чтобы вы простили меня за то письмо — больше ничего в этой жизни мне не нужно». Как не простить? Я пожелал ей здоровья, не зная, что жить ей недолго...

Ленинградская история и сложнее, и проще. Проще оттого, что длилась даже не тринадцать, а восемнадцать лет. Целую вечность. И за эти восемнадцать переиграл мальчиков — только уже не розовских. И в один момент (точнее — в 71-м году) это надоело — я решил уходить. Товстоногов удержал тогда Хлестаковым. (Надо еще поразмыслить, почему во все переломные моменты... появляется этот оборотень Хлестаков. Но это отдельная история.) Я пошел на аккомодацию, как сказала бы княгиня Волконская. Решил ждать... и дождался своих «Мешков», «Дона», «Кроткой». Хотя «Ревизора» уже быть не могло. Тогда, в 71-м, решение было эмоциональным. Сейчас оно как будто спокойней, взвешенней. Как, впрочем, и реакция на него Товстоногова. Он даже просветлел, когда я сказал, что ухожу. «Куда?» — поинтересовался из вежливости. «Пока не знаю, — соврал я. — В Москву...» «Вы потеряете как артист, Олег. Посмотрите, Доронина там кончилась... Да разве только Доронина?» — И вздохнул с облегчением.