Без злого умысла - [47]

— Она поедет с тобой, — сказал Мохов. — Вы же друзья, а друзья должны помогать друг другу…

Он отвел в сторону скуластого милиционера.

— Послушай, ты там поосторожней, поаккуратней. Ведь так одним махом можно судьбу парню поломать. Верно, а? Оформи его по мелкому хулиганству, если свидетели возражать не будут. Хорошо?

Милиционер улыбнулся, кивнул согласно и пошел к машине.

В трех окнах его квартиры свет не горел. Значит, жена спит. Это его успокоило, а то шел и боялся, вдруг в углу одного из проемов будет слабо высвечивать укрытая темно-красным абажуром настольная лампа. Тогда опять нужно было бы приклеивать на лицо дежурную улыбку, изображать усталость и беззаботность. А лицедействовать сейчас было совсем невмоготу. Не спеша, стараясь ступать как можно тише, он поднялся на свой этаж, несколько секунд прислушивался к тишине и только затем два раза клацнул ключом, отмыкая дверь.

Он зашел на кухню, машинально заглянул в кастрюли, открыл холодильник, задумчиво постоял перед ним, открытым, и только тогда понял, что есть он совсем не хочет, а действия его неосознанные, автоматические, отработанные с годами. Дверца холодильника, чавкнув, приклеилась к корпусу. Мохов круто повернулся и, снимая на ходу пиджак, пошел в ванную. Увидев себя в зеркале, изумился той перемене, которая произошла с ним за какие-то два часа, с тех пор, как он разглядывал себя в фойе ресторана. Загар будто сошел, уступая место какому-то странному серо-желтому цвету. Под глазами явственно проступили синяки, да и сами-то глаза поблекли, потускнели, приобрели несвойственное им выражение меланхолической, давней печали. Былая печаль — он где-то слышал это выражение, и оно ему понравилось, он иногда встречал людей с такими глазами и про себя посмеивался над ними, а теперь вот может посмеиваться над собой.

Уже раздетый, на цыпочках, погасив предварительно везде свет, он прошел в спальню. Кровать была пуста. Так вот почему, наверное, неуютной и неприветливой показалась ему квартира. Без жены всегда так, дом будто сиротеет. Где она, интересно? Мохов, правда, не волновался, иногда Лена готовила музыкальные вечера в городском Доме культуры и, бывало, задерживалась допоздна. И, как правило, она предупреждала об этом. Но на сей раз, наверное, не смогла дозвониться. А звонила наверняка, должна же была она рассказать, как побывала в больнице у Саниной. Мохов зажег настольную лампу, затем забрался под одеяло, натянул его до подбородка. Решил подождать около часа, а потом начать поиски по телефону. Он закрыл глаза, и завертелись перед ним в беспорядке картины сегодняшнего вечера… Большеголовый Райт, швейцар со смазанным лицом, задымленный полуосвещенный ресторанный зал, угловатый улыбающийся Хорев… Наташа… Сжалось что-то внутри, перехватило горло на миг, когда вновь увидел лицо ее, такое близкое и чужое одновременно, а потом прошло все разом, улетучилась взволнованность и мимолетная радость от воспоминания, осталось только теплое, приятное, расслабляющее. И он не удивился, а принял эту перемену настроения как должное. Такое случается, наверное, когда возбужден, когда издерган, когда веру потерял, жизненный стимул потерял. Стремительный взлет, и кажется, это пик, это то, о чем мечтал всю жизнь, а потом словно трезвеешь, другими глазами на все смотришь, и вот уже ты снова на земле, и пик опять затерялся в голубоватой дымке… И вновь чередуются события прошедших часов… — Дыхание Мохова стало размеренным, нечастым. Он уснул.

Сначала какие-то кружочки, квадратики и ромбики мельтешили перед глазами. Разбегались в разные стороны, потом сбивались в кучу, как в детском калейдоскопе.

Потом он увидел себя в комнате, совершенно пустой, неуютной. Вернее, ему только показалось, что увидел, что будто со стороны себя оглядывал — это так нередко бывает во сне, — на самом деле он просто знал, что это вот он, Павел Мохов, сидит на чем-то, скорее всего на стуле, посреди огромной, холодной, мрачной комнаты, где-то вдалеке слабо, серовато высвечивалось оконце, всего лишь одно маленькое крохотное оконце, и, комнату оно почти не освещало, мерцало себе равнодушно, и все, как мерцает долгожданный выход из душного бездонного тоннеля. И скупой, так неохотно отдаваемый оконцем свет этот был сейчас для него единственным предметом, похожим на что-то знакомое, привычное, реальное в этой нереальной, пронизанной ужасом комнате. Страх давил на него со всех сторон, он витал в воздухе плотным, но невидимым облаком, и если бы он сумел поднять руку, то смог бы, наверное, его пощупать, страх был и внутри его, липкий, леденящий. Страх перед смертью, перед небытием, перед той вечной пустотой, которую отказывается представить человеческое воображение. Он знал, что, когда совсем исчезнет свет в оконце, он умрет. Не будет ни болей, ни мучений, он просто перестанет существовать, будто и не было его вовсе. Кто и когда сказал ему об этом, он не помнил, но знал, что так оно и будет. Бившая его поначалу мелкая противная дрожь вдруг исчезла, исчезла и звенящая пустота в голове. Только страх не отпустил, но он стал привычным, чем-то самим собой разумеющимся. Значит, скоро, совсем скоро все кончится. Но как же так, почему это случится с ним, а не с кем-то другим? За что, за какие такие тяжкие прегрешения у него отнимут эту непередаваемую фантастическую радость, которая зовется жизнью? А была ли его жизнь радостью, его радостью, радостью для других?.. Раз так вышло и ничегошеньки уже нельзя изменить, то, может быть, все оставшиеся силы надо отдать сейчас для того, чтобы подготовиться к ней… к смерти? Уверить себя, что это должно было случиться именно с ним и именно сейчас.