Без воды - [6]

– А ведь в этих парнях ничего хорошего нет, – заявил он в итоге. – Это по-настоящему плохие парни. Грубые и дьявольски злобные. И те, кто их укрывает, тоже свершают зло. Вот и задайте себе вопрос: дали бы вы им хлеб и кров, если б вашего сына или племянника так уделали, как этого парня из Нью-Йорка: все ребра у него, бедняги, переломаны, один глаз выбит, зубы в глотку вбиты…»

Я еще тогда, помнится, подумал: а каким может оказаться желание того нью-йоркского парня, ежели он все-таки умрет, а потом меня разыщет? Вдруг он опутает меня своей тоской по всем тем вещам, сделать которые так и не смог или не успел, потому что не дожил? Или станет давить мне на мозги, чтобы я сам сдался шерифу Берджеру? Или отомстит за свою смерть тем, что меня отправят обратно к моим сородичам?

А шериф Берджер продолжал в упор разглядывать наши раскрасневшиеся на солнце физиономии. По крайней мере, половина собравшихся там людей знали нас в лицо, но молчание нарушил только один – этот придурок Льюис Райфлс, сын нашего мельника.

– А вы уверены, что на рисунках у вас точно эти бандиты? Вам известно, какого каждый из них роста и сколько весит? Судя по этим-то картинкам, любого из нас легко можно счесть членом банды Мэтти. Может, кто-то из них и сейчас здесь, среди нас, стоит?

Льюис Райфлс продолжал улыбаться и с каждым словом держался все более нахально, так что на площади то и дело стали вспыхивать смешки.

Шериф, не поднимая глаз и словно любуясь собственной тенью на земле, устало ответил:

– Да, изображения у нас верные. И я вполне допускаю, что в данный момент эти люди могут находиться среди вас. – Потом ему эта болтовня явно надоела. Он спустился с трибуны, схватил Льюиса за ухо и заставил его опуститься на колени. «Да ладно, я же просто так», – бормотал Льюис, но всем было ясно, что с оправданиями он опоздал. Его ухо, стиснутое пальцами шерифа, побелело и напоминало нераспустившийся цветочный бутон. Потом он вдруг отчаянно заверещал, задергался, и мы увидели, с какой легкостью шериф оторвал у него мочку уха вместе с длинной полоской кожи на щеке, покрытой рыжими волосами. А Берджер, стоя над беднягой Льюисом, который свалился на землю, уткнувшись носом в кусок собственного уха, припорошенный пылью, словно он его жарить собрался, сказал: – Любого, кто вздумает помешать мне разобраться с этим зверьем из банды Мэтти, ждет то же самое, а может, и что похуже.

Ему очень хотелось нас поймать; целый год он устраивал одну засаду за другой, и невдомек ему было, что теперь весь округ против него настроен, потому что он этому дурачку Райфлсу ухо оторвал. Люди прятали нас в курятниках и подвалах. Они передавали нас друг другу, точно самых родных и близких людей. Иной раз нам чудом удавалось спастись, и в таких случаях мне всегда казалось, что это, должно быть, Хобб за нами присматривает оттуда, где он теперь, – если, конечно, не занят тем, чтобы вызывать во мне то свое желание, пощипывая мне кончики пальцев. Такое вот маленькое чудо каждый день посылал нам наш маленький братишка, которому хотелось одного: чтобы мы были дома и в полном порядке.

Но однажды вечером бешеный темперамент Донована все же прорвался, и почтовая карета из Баттерфилда, которую мы захватили, мгновенно наполнилась громом выстрелов его шестизарядника и синими вспышками. Возникла суматоха, кто-то пронзительно закричал, и эхо тех пронзительных криков преследовало нас потом до самого города.

Ей-богу, смешно: ты столько лет ходишь туда-сюда по одной и той же узкой дорожке – и ничего, но в какой-то момент соскальзываешь с нее, и тебе конец. В Арканзасе можно много чего совершить и все же уйти от наказания, но только не в том случае, если ты вышиб мозги мировому судье, да еще и прямо на колени его маленькой дочери. Эта оплошность дорого нам стоила: написанное вручную объявление оказалось приклеенным к дверям того амбара, что служил нам временным домом.

Разыскиваются за убийство:

Джеймса Пирсона из Нью-Йорка,

а также

достопочтенного мирового судьи

Колина Филипса из Арканзаса

ДОНОВАН МАЙКЛ МЭТТИ из Миссури и

его юный сообщник, левантиец, судя по чрезвычайно густой шевелюре.

– Вот черт! – сказал Донован. – Значит, тот нью-йоркский хмырь все-таки помер!

Такого ужаса я не испытывал с тех пор, как руками в могилах рылся.

– А чего это они все о моих волосах пишут? – спросил я.

– Потому что такую волосатую обезьянку, как ты, легче заметить, – ответил мне Мейтерс Беннетт, хотя сам-то он здорово смахивал на рыжую косоглазую морковку. – По-моему, Лури, надо тебя сразу полиции сдать. Пока ты за нами всюду хвостом таскаешься, на нас любой донести сможет.

Но Донован велел ему заткнуться и сказал, что никого мы сдавать полиции не будем, нечего об этом и говорить. А вечером он обрил мне голову наголо, и она стала гладкая, как барабан, а я стал похож на одного из тех психов, которых иезуиты вечно с собой водят.

– Зато на левантийца ты уж точно больше не похож, – с удовлетворением заметил Донован.

Мы сели на коней и поехали в глубь горного района. А там разделились, чтоб следы замести. Ночевали, естественно, под открытым небом, выкопав ямку в земле и слушая, как скрипят и стонут над головой черные деревья. Иногда мы по нескольку дней друг друга не видели. А бывали случаи, когда люди Берджера подбирались к нам так близко, что весь лес, казалось, вспыхивал от красных отблесков их факелов.