Без труб и барабанов - [6]

Глава 2

Принято считать, что горе мешает сосредоточиться. Будто в горе человек мало на что способен. Но люди разные, и горе у них разное. Оля, оберегая горе внутри себя — лишь бы не стронуть его с места, стала предельно сосредоточенной, ведь только учеба помогала ей не думать о маме, о смерти.

Поэтому школу окончила, за вычетом инцидента с химией, легко. И, конечно, на «отлично».

И тут случилась странная вещь.

Когда Таня окончила ту же школу на «отлично», ею все гордились. А Оля… В том, как легко она доучилась, было что-то не совсем приличное для сироты. То есть ей бы все равно поставили эти пятерки, но это должен был быть акт сострадания, а Оля не давала повода для сострадания. И вместо того чтобы отдать должное ее силе и способностям, учителя невольно испытывали неприязнь. Не только не хотелось помочь, а наоборот, подмывало как-нибудь позаковыристее придраться, отступить подальше от школьной программы и посмотреть, где же у этого странного ребенка предел, болевой порог, за которым началась бы ожидаемая всеми растерянность, а с нею — повод для сострадания… Впрочем, Оля едва ли замечала эти придирки. Она боялась, что внутри шевельнется пережитое, она была точна как никогда — и от этого неуязвима.

Папе было не до Оли. Как она боялась раздразнить свою боль, так же он культивировал чувство вины перед умершей женой. Чем дальше, тем скрупулезнее он подсчитывал, как мало помог ей, пока еще было можно. Даже стакана воды — пресловутого стакана воды! — не подал ни разу… Их семья началась двадцать лет назад со стакана воды, живой водой окатила его покойница Верочка, чтобы запустить жажду жизни, которая и сейчас не иссякла несмотря ни на что, но ему-то где было взять такую живую воду, чтобы поднести ей, мятущейся на четвертой стадии? Не было такой воды, не было ответа. Потому казалось: проще не подходить, не разговаривать, не сочувствовать, и тогда, может быть, мир застынет, болезнь отступит. Вера звала слабым голосом: «Сашенька! Саша!» А Саша замирал около двери и притворялся, будто его нет дома, лишь бы не видеть, что сделалось с Верочкой, с ласковой ямочкой на правой щеке, с завитушкой волос над бровью… В этом состоянии вины он и сошелся с буфетчицей — сам не заметил как. Она, впрочем, была славная женщина.

Оля к тому времени была уже в Москве и зачислена на первый курс.

Это тоже вышло как-то само собой. Ей было все равно, куда поступать. Наверное, позови ее Таня в свой институт, Ольга бы послушалась. Но Таня не позвала. А зато Танина бойкая соседка по комнате взахлеб рассказывала, как одноклассница поступила на переводчика. Оля слушала эту болтовню вполуха, но когда Таня строго спросила, куда сестра подает документы, машинально ответила — на переводчика… Таня хотела возразить, но растерялась и не нашла нужных слов.

Таня считала, что тратить время на чужие языки — блажь. Пол-Европы и так учится по-русски, и со временем все они станут совсем наши, как Белоруссия или Казахстан, а в буржуйских языках проку мало: что там переводить, когда граница на замке, а замок тот куда как надежен. Таня так сестре и сказала. Мол, непатриотичная какая-то профессия. То ли дело тяжелое машиностроение, или там нефтедобыча. Но Ольга вдруг уперлась — хочу учить языки и все тут.

Таня относилась к гуманитарному образованию свысока. Гуманитарии — они ведь ничего не производили. Кроме учителей, которые производили рабсилу, способную обслуживать добрые механизмы. Все остальное, по мнению Тани, было от лукавого. Так она и объявила сестре. Впрочем, сильно не отговаривала. У всех этих гуманитарных вузов была дурная слава. Считалось, что попасть туда честным путем невозможно. Таня поэтому не верила, что блажное намерение младшей сестры оправдается. Подаст документы, получит одну какую-нибудь четверочку и не доберет балла. А там и август. Можно будет устроить ее в нормальное место, на вечерний.

Но Оля поступила. На кафедру немецкого, французского и испанского.

Ее зачислили, дали койку в общежитии, и наступило трудное время полного бездействия. Пустоту между смертью и собой оказалось нечем заполнить. Оля по инерции листала учебники, а потом шла гулять в город. Таня каникулы пропустила, чтобы встретить ее и на время поступления подстраховать, помочь советом, подставить плечо — спасти. Но даже сейчас оказалось, что Олю нужно не спасать, а лишь не беспокоить. Вторая трещинка пролегла между сестрами. Оля, впрочем, этого не заметила — когда держишь в себе горе, стараясь не выплеснуть, не очень-то замечаешь людей вокруг.

Можно подумать, будто Оля была закрытым человеком, а Таня жила — душа нараспашку. Или, наоборот, Ольге приписать крайнюю ранимость, а Тане привесить ярлычок равнодушной показушницы. Но это была бы неправда. Для Тани смерть матери стала внезапным ударом, а Оля проследила медленное умирание. Может быть, поэтому Таня так легко и стремительно раздала свое горе, выболтала и выплакала каждому, кто готов был выслушать и пожалеть. Оля, скопившая сумму горя по копейке, не знала, как снять с себя этот груз. Ее горе состояло из таких мелких мелочей, что ими невозможно было делиться. Она к лету сделалась совсем прозрачная, Оля. По школьной привычке заплетала волосы в косички — только озорные кудряшки за ушами не слушались, не зачесывались. Носила прошлогодние платья, которые сделались немного великоваты в талии, а выше довольно туго натянулись, и не замечала, как неловко это выглядит. А главное — она в то лето почти не улыбалась. И что она была без улыбки? На себя не похожа.