Без труб и барабанов - [53]

Когда суета в коридоре улеглась и сестры обнялись — торопливо, холодновато, — Ольгу отвели в бывшую детскую. Она огляделась — и поразилась, как мало изменилась комната. Шкаф, письменный стол были на прежних местах. Полировка стерлась, дверцы закрывались на бумажку, но это были старые добрые вещи из детства. Вот тут учили уроки и однажды разлили чернила — на уголке остался еле уловимый след... конечно, это она разлила, вечно она вертелась, а Таня ругалась и помогала собрать лужицу промокашкой. А в шкафу верхние полки были «старшие», а нижние «младшие» — ах, как хотелось поменяться, но сестра не соглашалась. «Не дотянешься!» Ольга открыла дверцу. Две верхние полки были свободны. Улыбнулась. На стене вместо карты висел постер группы, которую Ольга не знала, место железных узких коек занимал маленький диванчик — разложенный, укрытый безупречно расправленным покрывалом, поверх которого торчал белый парус подушки. Не по встрече в коридоре, не по торопливому поцелую в щеку, а по этому парусу она поняла, что сестра ее действительно ждала.

С подарками, конечно, переиграла. Шарфик и сумку Наташке, а Тане — кошелек с долларами. Женька, получив айпад, тут же в него уткнулась — и дальше ее было не видно и не слышно.

За столом пытались говорить, и Ольга с ужасом понимала — не о чем. Похвалила «оливье» — сто лет не ела. Похвалила пирог — «совсем как в детстве». Вежливо сжевала традиционный русский бутерброд с красной икрой. Наташка все пытала: как в Чехии то, как се? Это было подспорье — отвечать на вопросы всегда легче. Таня смотрела исподлобья и подкладывала еды. Когда этот то ли завтрак, то ли обед закончился и Ольга отпросилась отдохнуть с дороги, она почувствовала облегчение.

Лежала на прохладном белье, щебет рвался в форточку, солнечные пятна колыхались на стене, баюкая, и мышцы ныли от усталости, и казалось — стоит коснуться подушки, как отплывешь по волнам сна, но сон не шел. Так и проворочалась до вечера. Лежала, думала о меловой границе на полу, о Мартине, о детях и внуках и о том, какая странная все-таки штука жизнь.

Мартин оказался прав — на нее глазели. Женщины с неприязнью, мужчины с любопытством. А один, примерно ровесник, набрался смелости подойти и рассмотреть «эти странные лыжные палочки». (Это не лыжные. Это специально чтобы ходить. — Чего только не придумают буржуи!) Долго вертел одну в руках, пальцем щупал резиновый наконечник, расспрашивал про технику хода — очень обстоятельный оказался человек. Завсегдатаи скамейки у подъезда, наоборот, вопросов не задавали, а цедили сквозь зубы «здрасссьте» и шептаться начинали уже за спиной. «Француженка!» Это был насмешливый шепот непонимания.

— Идешь? — сердито спрашивала Татьяна Александровна.

— Иду! — весело отзывалась Ольга. Звала: — Попробуй сама! Пойдем со мной!

Но сестра отказывалась. То ей было убираться, то обед варить.

На второй день смотрели семейные альбомы. Ольга попросила показать папину буфетчицу, но сестра буркнула: «Не держим!» Буфетчица, Толя, Гена были везде аккуратно отрезаны. Из альбомов были изгнаны все, кто не оправдал ожиданий. И в первую голову сама Ольга. Семейная история, тщательно подправленная, выглядела и комично, и страшно. Как просто… Берешь фотографию. Берешь ножницы. Ольга привезла несколько фотографий — показать детей, мальчиков. Но не стала. Из-за какого-то вдруг возникшего суеверия. Как будто ампутация эта имела вирусную природу и могла перекинуться на них.

Она соскучилась по русским книгам и на ночь с удовольствием читала то, что любила в детстве, юности. Чтение избавляло от контакта с остальными обитателями квартиры. Звонила мужу по скайпу и улыбалась. Она считала дни до возвращения — счетный механизм включался помимо воли.

Хотя бы ради этого стоило прилететь — ради понимания, что дом — там, где Мартин. Где выросли дети. Где томная Тереза-фон и нахальный Бес. А тут, если и было, — ничего не осталось. Наверное, она была не слишком сентиментальна. Просто не слишком сентиментальна.

С погодой повезло, утро всегда бывало ясным. Она обходила старые места — узнавая и нет. Роддом снесли, детский сад был отремонтирован и надстроен, но тут была какая-то контора — у подъезда роились машины. От бывшей проходной танкового завода тянулись столики с фруктами и ларьки — главный рынок Военграда. Ворота были распахнуты и перегорожены шлагбаумом, на стульчике вечно спал охранник, сцепив руки на животе. В местной газете писали об успехах предприятия и рекламировали внушительные машины не машины, вездеходы не вездеходы — что-то монументальное, о шести колесах, изукрашенное камуфляжными пятнами. Были еще гусеничные джипы и уазики. Ольга мысленно переводила цену в кроны — выходило изрядно. Завод начал выправляться недавно, по итогам очередного рейдерского захвата. А с ним понемножку оживал и Военград. Он чем-то неуловимо напоминал Кралупы, но тут вместо замка преобладали заводские корпуса. Самый большой недавно обшили белой плиткой, вставили новые окна — и он блестел как новенький фарфоровый зуб в окружении пожелтевших соседей.

Ольга перебиралась за мост, делала крюк и входила на кладбище.