Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину - [24]

О, это был поистине сокрушительный, почти афедроновской силы удар ниже пояса! «Вот он и настал, Виктор Григорьевич, — горестно подумал я, вот он и пришел — час расплаты за все содеянное!..» Вот так подумал я про себя, а вслух с трудом выговорил почти непроизносимое:

— Партийного билета у меня тоже нет. Я сдал его в партбю… в партбюро…

— Так-так! — подбодрил торжествующий мерзавец. — Говорите, мы, затаив дыхание, слушаем вас!..

— Я сдал его в свое партбюро, вместе с заявлением, — пропадая, прошептал я, — вместе с заявлением о выходе из нашей родной Коммунистической партии…

Стало слышно, как где-то далеко-далеко, должно быть, в Левашово, сухо пощелкивают одиночные.

На Идею Марксэновну было больно смотреть. Казалось, еще немного и она не выдержит, заплачет! И все же моя бескомпромиссная подруга нашла в себе силы и мужество.

— Этого не может быть, — сухо сказала она. — Тюхин, скажите товарищу лектору, что все услышанное нами — неправда!

— Да правда, правда, — небрежно махнул рукой Померанец, норовя соскочить со сцены.

Идея Марксэновна Шизая небрежностей не прощала никому!

— Одну минуточку! — осадила прыткого Померанца моя хорошая. — А где же фокус, который вы пообещали товарищам сержантам и старшинам?..

— И вольнонаемным! — гаркнула пердунья Даздраперма П.

— Да бросьте вы, девоньки, какие там еще фокусы, — отмахнулся обнаглевший Померанец. — Главное, что у него, у врага, фокус, как говорится, не удалси!..

И он, провокатор, спрыгнув со сцены, юркнул бы в народные массы, как Ричард Иванович, бесследно бы растворился, и даже лагерной пыли нерозовой не осталось бы после него, но тут Идея Макрсэновна нахмурила свой правильный лобик, две упрямых вертикальных складочки нарушили его девственную чистоту.

— А ну стой, гад, стрелять буду, — расстегивая допотопную деревянную кобуру, спокойно сказала она. И Померанец дрогнул.

— Товарищи сержанты и старшины! — вскричал он, суетливо вынимая глаза из глазниц и рассовывая их по карманам. — Товарищи вольнонаемные! Съесть-то я что-нибудь, может быть, и съел бы, и даже, признаться, с удовольствием, только ведь сами видите — есть нечего!..

— Ну почему же нечего, — не повышая голоса, сказала моя хорошая. — А ну-ка, Померанец, откройте-ка рот!..

И когда этот, неизвестно как проникший во все мои секреты гад, не только не подчинился, но изо всех сил стиснув зубы, еще и ладошкой прикрылся в довершение, Идея Марксэновна Шизая, дочь таинственного Свидетеля и Очевидца, проявила себя во всем своем убийственном великолепии.

— Не хочешь — заставим, — сказала она, как любил говаривать наш батарейный старшина Сундуков, сказала и, щелкнув антикварным курочком, торжественно провозгласила: — Великому нашему Илье Владимировичу Левину, теоретику и практику всепобеждающего Военного Гуманизма — ура, товарищи!

И оно грянуло под величественными сводами Дома Сержантов и Старшин наше родное солдатское «ур-ра!».

Самозабвенно кричал я. Издавала громкие звуки бесстыжая Даздраперма. Широко раззявив поганый рот, голосил очередной мой недоброжелатель — негодяй в штатском Померанец.

Энтузиазм был таким всеобщим и полным, что на звук выстрела, собственно говоря, никто и не среагировал. Я лично сообразил, что произошло лишь после того, как моя ненаглядная зачем-то дунула в ствол своей устрашающей «пушки» из Артиллерийского музея…

Или я, инвалид по голове, что-то путаю? И не любовь моя — Шизая, а дура Даздраперма шмальнула навскидку из американской реактивной базуки, а потом дунула в трубу, пародируя архангела Гавриила?..

И вечно вот так — замрешь вдруг на самом разбеге, влепившись лбом в незримую, не рассекреченную еще проявителем стену. И только звон на весь мир, да волосенки дыбом от несущегося навстречу и мимо паровоза жизни!..

Так кто же все-таки выстрелил? И какой все же год — 48-й или 47-й стоял на дворе? Да и было ли все это, елки зеленые, или так — примерещилось с чеченского порошочка?.. Ну и самое, пожалуй, для меня принципиальное, как сказал бы Кондратий Комиссаров, — стержневое: прикурила тогда, после ламбады от моего пылающего лба Даздраперма или как раз наоборот — в сердцах погасила об него свой слюнявый окурочек?..

— Что, съел?! — злорадно вскричала Даздраперма.

— Что съел?.. Что, что он съел? — взволновался я.

А Померанец между тем уже вился волчком на сцене, элегантно выбрасывая правую ногу во время каждого пируэта. Ну, ей-богу, совсем, как М. Барышников, с которым лично мне, Тюхину, выпало счастье познакомиться не где-нибудь, а на одном таком тоже совершенно инфернальном мероприятии, то есть — на съезде Ленинского комсомола, кажется, на XVII-м. И уж если совсем начистоту — мы там тоже кричали «ура», и насколько мне помнится с утра до вечера. Впрочем, Мишель, по-моему, только рот для виду раскрывал, диссидент этакий!.. И ведь что характерно — у нас даже номера в гостинице были соседние: у него 777-й, а у меня — 13-й… Или я опять что-то путаю?.. Или мы тогда вообще жили в одном двухместном номере, только в разных городах и странах?..

«Значит, все-таки съел!» — подумал я, и пока эта мысль, втемяшившаяся в мою трижды продырявленную Афедроновым голову, томила и тревожила меня, Померанец все выделывал свои фантастические фуэте.