Без тринадцати 13, или Тоска по Тюхину - [15]

Помню, как по-детски изумился, когда с летней улицы Воинова свернул на улицу Дзержинского и вдруг поскользнулся на не посыпанном солью, заледенелом тротуаре и, непонятно как устояв на ногах, выразился, как было принято у нас во взводе выражаться в непосредственной близости от не терпевшего мата старшины Сундукова:

— Та-ти-ти-та!

И тотчас же из подворотни выбежал патруль. Красномордый, одышливый квази-маршал караульных войск сунул нос в мой идиотский паспорт и чуть не поперхнулся: «Кха-ак?!». Прохаркавшись, он зачем-то посмотрел на свет теперь уже не помню какую страницу и неожиданно сменил гнев на милость, подобрав пузо, щелкнул каблуками, козырнул!.. И я пошел себе дальше, опять никому на том свете ненужный, и даже, казалось бы, свободный…

Кажется, именно в тот день я, все-таки не выдержав, подошел к газетному стенду. Увы, увы — предчувствие и на этот раз не подвело меня! Первое же на что наткнулись проклятые глаза было приговором выездной сессии Военной коллегии Верховного суда. Все по тому же, по «ленинградскому делу». И даже мера наказания была все та же — высшая…

На всякий случай оглянувшись, я плюнул чем-то красненьким в усатую морду на первой странице и, беззаботно насвистывая Дунаевского, продолжил путь.

И вот, прошагав какое-то совершенно несущественное расстояние, ну, скажем, метров тринадцать, я свернул за угол и оказался вдруг… на улице Восстания. Да-да, не на улице Гоголя, как должно было случиться по нашей, земной логике, а вот именно что — на Невском проспекте, точнее на углу бывшей улицы Знаменской и все того же, с детства мною нелюбимого проспекта 25-го Октября.

И опять повалил розовый такой невзаправдаший снег.

Хорошо помню, как я подставил ладонь и снежинки все падали, падали на нее, падали и не таяли, елки зеленые…

Господи, стоит только глаза закрыть, — и все как наяву!.. И аккуратно располовиненный космическим лазером торт станции метро «Площадь Восстания», и Московский, с заколоченными крест-накрест дверьми, вокзал, и баррикада поперек Лиговки… А у памятника Александру III — в просторечьи «комода» — нацеленная в небо притиворакетная установка…

…и пока я, чертыхаясь, выковыривал эту самую пулю из живота, они опять выскочили из подворотни — весь забинтованный генерал-капитан и три генералиссимуса с телефонными катушками…

А потом еще это шествие.

И опять было утро. И под ногами похрустывал целлофановый ледок, а высоко над головой невидимый «стеллз» тянул за собой четыре инверсионных полосы, розовых-розовых в лучах восходящего солнца.

Они шли одной бесконечной нестройной колонной, как-то очень уж неумело, не в ногу. В общем-то, называя вещи своими именами — попросту «канали», как скоты на забой, в сторону Большого дома — троцкистско-бородатые, при галстуках и, — что совершенно сразило меня — все, как один в черных сатиновых нарукавниках!

По обеим сторонам Литейного стояло оцепление. Через каждые пару шагов — по дусику с «калашниковым». Контингент двигался молча и лишь усталое тысячеподошвое шарканье нарушало рассветную тишину.

— Куда это их? — как всегда невпопад, спросил я конопатого, в серой каракулевой папахе маршала с китайским гранатометом на плече.

— Так ведь леший их маму знает, — пожал плечами маршалок. — Нам начальство не докладывает. Может, к Богу в рай, а может, и вовсе — в Левашово. А то куда же еще, ежели в ту сторону?..

И снова меня попросили предъявить документики. На этот раз трое в штатском. Все в черных очках и габардиновых плащах без хлястиков. Долго и с явно выраженным недоумением они по очереди вертели в руках несусветный паспорточек. Листали, переглядывались, перешептывались.

— Вы это… вы на свет посмотрите, — робко посоветовал я.

И вот, наконец, кульминация. Так сказать, апофеоз моих «бродяжьих» воспоминаний.

Скверик у Спасо-Преображенского собора. Кусты бутафорской сирени, скамейка и на ней я, Тюхин. Я сижу, вытянув усталые, босые ноги, заложив лишенные ногтей кисти рук за голову. Я сижу и смотрю, как к соборной паперти — ограда с бронзовыми турецкими пушками куда-то исчезла — один за другим мягко подкатывают черные лимузины.

Вот водитель в ливрее, обежав машину, распахивает правую переднюю дверку и на свет Божий появляется очередной ответственный товарищ.

Строгий, темного цвета костюм, ослепительно белая сорочка, со вкусом подобранный галстук. И, конечно же, лицо! — розовое такое, хорошо выбритое, без единой морщиночки.

Новоприбывший быстрым, почти неуловимым движением обдергивает пиджак и, перекрестившись, поднимается по ступенькам.

Из собора доносится хор. Певчие из Мариинки, прошу прощения, — из Кировского поют что-то почти забытое, торжественно-похоронное. Кажется, «Гимн Советского Союза».

Впрочем, что я говорю! — не из собора, нет. Слева от главного входа табличка с титановыми — на века! — буквами:

СОВЕСТЕЧИСТИЛИЩЕ

Хотя кресты на куполах — в целости и даже свежевызолочены.

У дверей двое в черных очках проверяют пропуска. Ничего себе мальчики: в кожаных куртельниках, с шеями.

Или в габардиновых плащах?..

Убей бог, не помню. Кажется, все-таки в куртках, потому как, вроде бы, — лето. Вроде бы… Я ведь уже, кажется, говорил, что погоды там ни плохой, ни хорошей — для меня лично как бы и не было. Все эти дни да что там дни — недели, месяцы, годы! — все это, если так можно выразиться, время мне было — ни холодно, ни жарко. А уж если совсем начистоту, как товарищу Бесфамильному, то и не особенно уж и больно. Даже когда этот амбал Афедронов, хыкнув, перешиб мне только что загипсованную ногу. Мне было никак. Я ведь, сказать по совести, и супругу-то почти не вспоминал. Почему — это уже другой вопрос. Совсем другой. И чтобы уж к этой теме больше не возвращаться, скажу вам вот что: русский человек, он ко всему привычный — и к революциям, и к чужбинам. А после всего, что пережил я лично, возьму на себя смелость усугубить формулировочку: жизнь, господа, все равно прекрасна, даже если эта жизнь потусторонняя…