Без срока давности - [48]

— Ваш Сталин был параноиком, — возразил Корсаков, не ощущая, однако, внутренней уверенности.

Рабельник промолчал и, подождав немного, продолжил, будто не слышал ничего:

— Вопреки внедренному мнению, борьба велась не такая простая, как нас учили в школах и институтах. У нас ведь принято считать, что решался вопрос: кто возглавит партию и чей портрет будут таскать на демонстрации. А вопрос-то стоял принципиально: куда и как должно пойти человечество? Проще говоря, за кем оно пойдет? А если не прятаться за слова, то вопрос стоял так: а почему бы мне не стать на место Ленина, если уж он умер? Многие рвались к трону «вождя», которое оказалось свободным. И встать во главе человечества гораздо важнее, чем встать во главе партии, согласны?

Корсаков снова хотел возразить, но Рабельник, увидев это, поднял ладонь:

— Не будем спорить, пока я не расскажу все. Так вот, на вопросы Зеленина я ничего толкового ответить не мог, потому что он задавал их чересчур осторожно, скрывая суть своего интереса. А интерес был в том, что они искали следы «заговора Ягоды», отрабатывали линию Бокия и от меня добивались ответа на вопрос: мог ли он иметь отношение к этому заговору. Ну, и я, конечно, ничего им сообщить не имел никакого понятия.

— Но, как я понял, все-таки что-то знали?

— Мда… Так, вот, был у меня товарищ по службе в том самом областном Управлении внутренних дел, Степан Тихонов. Появились мы там в один день, но я, как уже говорил, был вчерашним зеком, а он был уже опытным, проверенным работником, облеченным доверием, но никакого высокомерия за ним не водилось. Сдружились мы в годы войны крепко, и дружили вплоть до самой его смерти. Жил он после того, как вышел в отставку, в Воронеже.

Когда пришло время уйти в отставку, он пригласил меня как-то в свой кабинет и говорит: «Забери-ка, Ваня, у меня кое-что к себе. Сам понимаешь, у пенсионера сейфа нет, а держать такое дома опасно».

Конечно, я понимал, что ничего такого, чтобы меня подвести, Степан мне не передал бы, но, видать, задумался. Он заметил и говорит: «Ты не бойся, я тебе все расскажу, но не сейчас. Просто рассказ долгий. Мы с тобой вечерком посидим, побеседуем». — И достает из-под стола саквояж, подает мне. Забрал я его, положил в свой сейф, и вроде все.

Дня за два до того, как его торжественно выпроводили из кабинета, он ко мне вечером пришел домой.

Выпили по одной — болтаем о жизни. Выпили еще по одной — то же самое. Выпили еще раз, и он говорит:

— Ваня, я не для храбрости пил, поверь. Все время, что саквояж у тебя, я мучаюсь: правильно ли поступил? И никак ответа найти не могу. Давай, вместе подумаем.

— Давай, говорю, правда, мне-то и думать не о чем. Не знаю я ничего. «Там, — говорит Степан, — бумаги, которые мне отдал Комков». А Комков, чтобы вы знали, тоже наш работник, но лет на десять постарше нас. «Комков, — говорит мне Степан, — работал в центральном аппарате, но потом его за какую-то провинность сослали в этот райцентр». Тогда, в середине тридцатых, никто не мог предвидеть, что он станет областным центром. А в районном пересидеть проще. Кто заинтересуется? В общем, работал он там спокойно, и при нас работал, и на пенсию вышел. Правда, никуда переезжать не стал, тут остался.

В общем, пришел как-то Степан к нему проведать, сели за стол, выпили, а тот и говорит: «Душа у меня не на месте, повиниться хочу. Был я правой рукой изменника Ягоды, а потом он меня сюда сослал. Очень я на него обижался, пока Ягоду не арестовали и не расстреляли. Только тогда и понял, что он меня спасал от смерти».

Степан говорит: в чем же твоя вина? Ну, отослал тебя Ягода от греха подальше, и что? Значит, была в нем душа и видел он, что ты ни в чем не повинен и смерти не заслужил.

Комков еще выпил и говорит: виноват — не виноват, не знаю, а отправил он меня сюда с секретными бумагами, которые надо было скрыть.

Тут Степан мой сообразил, что дело не так просто. Комкова этого легко можно даже сейчас, спустя много лет, обвинить в соучастии в заговоре, и, что называется, «со всеми вытекающими». Получается и сам Степан — вроде как соучастник.

Тогда он и спрашивает: ты эти бумаги читал? Нет. В таком случае лучше ты их мне отдай и забудь об этом. Забудь так, чтобы не вспомнить, даже если допрашивать будут. Иначе, говорит, нам обоим — хана.

Таким вот образом у товарища моего Степана Тихонова и оказался этот саквояж с документами, а уж от него перешел ко мне.

Честно скажу, взял саквояж и переживал долго. О том, чтобы отказаться и вернуть его Степану, конечно, и речи не было, но я понимал: мне-то его придется из сейфа убирать точно так же, как пришлось Тихонову. Разница только в том, что он его из сейфа в сейф переложил, а у меня такого «сейфа» потом не будет.

Поехал я к Степану в Воронеж, а он смеется: я, говорит, уже свой сейф для него приготовил, так что в следующий раз привози, и все!

А через полгода телеграмма: скоропостижно скончался.

— Мда, — признал Корсаков, но Рабельник его перебил.

— Это еще не «мда», Игорь Викторович. Саквояж я, конечно, держал при себе и был уверен, что ни одна живая душа о нем больше не знает. И вот представьте себе, полгода назад звонит мне Валерка, сын Степана из Воронежа, и спрашивает: «Дядя Ваня, вам отец отдавал саквояж с бумагами?» Спросил именно о саквояже, а не о портфеле или, например, о чемодане. Я говорю, никакого, мол, саквояжа, о чем ты? Еще через неделю снова звонит. Уже взволнованный, и снова — о том же. Прикинулся «незнайкой»: что за саквояж, что за тревога? Потом, говорит, расскажу, не по телефону, но требуют саквояж люди серьезные. Помощь, спрашиваю, нужна? Он засмеялся: обойдусь. А через два дня его убили и в квартире устроили погром. И в гараже, и на даче тоже. Вот такие дела.