Без рук, без ног - [26]

— Так чего ж агроном?

— Там какая-то история, — сказал я. — Он немного психоватый после московского ополчения. Но не в том дело. Просто он всегда меня забивает. Я пяти минут с ним в споре не держусь.

— Вечно ты со всякими психами водишься, — зевнула Ритка. — Присядь куда-нибудь на лавочку.

Мы уже прошли больничные ворота. Между корпусами и по асфальту гуляли мужики и тетки в синих халатах.

— Вот, почитай стишки, — сказала Ритка, вытаскивая из планшетки Блока. — И не сердись, если чуть задержусь. Я ведь по делу.

— Ничего, подожду, — сказал я.

Она пошла к красному корпусу. Теперь не раскачивалась. Абсолютной деловая женщина с планшеткой, как с папкой, шла на доклад к народному комиссару.

16

Я рад был поостыть. Больные оглядывали меня — видно, скукотища была в этой больнице! — но я думал о своем. Ритка права: впереди не светит. Потому и играла со мной, как с мышью. Чем рисковала? А мне все хотелось ее обнять.

Но жениться я не хотел. Мне еще много чего сотворить надо было. Козлова положить на лопатки — это первым делом. Иначе все — нечестно. И еще — но это в сто сорок седьмую очередь — хотелось выяснить, почему МХАТ — старье. Жаль, не взял телефона у этой театралки.

Только Козлова не положишь. Он, собака, всего начитался. Голова у него — хоть и контуженная — а варит! А у меня дрянь, а не голова. Есть ребята — «Анти-Дюринга» щелкают как орешки. «Капитал» читают. А я несчастного «Людвига Фейербаха» полистал-полистал и бросил. А в «Капитале» прочел только «сюртук — десять аршин холста». Единственное, что смотрю — это «Вопросы ленинизма» — есть у мамаши старое издание. Но эти «Вопросы» — не сложно, даже не очень скучно. Особенно когда ругань идет. А про колхозы — так вовсе смешно. Одна баба задрала подол и говорит: вот вам, нате колхоз. Вообще, Сталин доходчиво дает. Чтоб даже такие болваны, как я, понимали. Но Козлов — черт проклятый! — говорит: это что, Достоевского читай.

— Читал, — говорю.

— А ты «Бесов» читай. Там про Шигалева поучительно.

— И «Бесов» ваших читал, — говорю. — Никакого там Шигалева нет. Там все про иждивенца отца и трепача сына. И еще про одного красивого психа, что губернатору ухо откусил.

— Ты просто проглядел, — говорит Козлов. — Ты за сюжетом не следи. Сюжет — это для дураков. Это Достоевский их сюжетом тянет, как Уленшпигель ишака — репейником. Помнишь, перед мордой вытягивал — чтобы осел вез. Ты за мыслями следи.

— А, скукота!.. — отмахнулся я. — И некогда. Физика у меня, химия, запущены. — Это я тогда еще в девятом классе учился.

По правде говоря, я «Бесов» читал невнимательно. Больше интересовался, что с кем получилось. Застрелился ли этот чудак инженер, который все обещал пустить себе пулю в лоб. Вот я тоже инженером стану. Но может, они не все такие. Вот Огородников карточки у матери стащил. А дед мой — он в революцию концы отдал — смертную пил. Дед бы стал миллионером, если б не зашибал. Брал подряды, настроил по губернии мостов, вокзалов, просто доходных домов, каких-то присутственных мест, но главное — надирался. Я, наверное, в него. Однажды он вернулся в дым косой из какой-то поездки, до дивана не дополз и лег под письменный стол между дубовых тумб. И вдруг среди ночи жуткий крик. (Федор рассказывал, нас с Сережкой трясло.) Оказывается, деду приснилось, что его живого в гроб засовывают. Он начал тарабанить изнутри, а кругом дерево. Еле его успокоили… А в девятнадцатом или двадцатом году деда зарубили. Город все время кто-нибудь занимал, а он пьяный вышел, угодил под лошадь, и его сверху, с седла не слезая, в рай отправили. Еще, наверно, приматерили. Жил — и нету. Теперь просто примириться — столько людей уничтожено. Евреев миллионов шесть, немцев миллиона четыре, наших в Ленинграде — миллион и на фронте семь (хоть говорят — десять!). Миллионы. Миллионы. Где тут одного человека пожалеть. Но вот так о деде подумаешь, которого в глаза не видел, и то становится не по себе. Или взять Анастасию. Вчера на поминках сидел, а сегодня не вспоминаю. Некогда. С Риткой всегда времени не будет. Было, пока она с кем-то за город ездила. А теперь у нее, видно, там разладилось… Но все равно хорошо, что она ко мне подобрела. И хватит мыслей о Козлове, о психе Достоевского, о деде — обо всем. Чего задумываться? Все равно замуж она за меня не пойдет.

Голова у меня как будто работала отдельно, а сам я хотел вмяться в Ритку. Свинство, конечно. Ведь идти на завод ради нее не собирался. Сейчас, во всяком случае. И потом, если завалю экзамены или просто сдавать их пропадет охота и уйду в военное училище, в какое-нибудь горно-артиллерийское, и потом буду, как Печорин, жить в ауле и ходить на охоту — Ритка ко мне не переедет. А, честное слово, часто хочется куда-нибудь в горы, куда-нибудь подальше от всех и всего. Я уже опять видел хребет Кавказа с папиросной коробки, уже успел проститься с Марго, поглядеть в зеркало, как парикмахер в военкомате состриг мне чуб (он лежал на полу таким аккуратным могильным холмиком…), как вдруг из красного больничного корпуса для желудочников вышла Ритка. Планшетка у нее в руках размахивалась во всю длину ремешка. Ритка сияла — мне даже неловко было перед больными в синих халатах и своей на мгновенье оболваненной башкой.