Без права на поражение - [12]

потухла, уступив глубокому равнодушию.

А Шадринск молчал.

11

Суетин и Моисеенко понимали, что следствие вошло в критическую фазу.

Сырба оказался преступником. Он продавал краденое колхозное зерно. И теперь это

подтверждалось уже показаниями свидетелей. Но он по-прежнему молчал, не назвал своих

сообщников, и это больше всего волновало Суетина и Моисеенко.

А если один из сообщников все-таки убит?..

Для преступника всегда выгодно взять на себя более, легкое преступление, чтобы избежать

наказания за тяжкое. Ведь было же в практике Дмитрия Николаевича и такое, когда убийца

залезал в карман, намеренно попадался с поличным и, как говорят, скрывался в тюрьме! Если

Сырба убил Мельника, то в своем положении он ведет себя вполне логично: пусть он усугубляет

свое наказание, скрывая не известного следствию сообщника по краже зерна, но этим он делает

невозможным раскрытие более тяжкого преступления.

— Рассуждать можно сколько угодно. Но мы же в дурацком положении! — начинал терять

терпение вспыльчивый Моисеенко.

— А что делать? Шадринск молчит...

— Самим надо ехать туда!

— Поедем.

Ехать не пришлось.

Из Шадринска сообщили, что в деревне Кабанье после войны долгое время проживала

семья Мельника, приехавшая из Молдавии сразу после войны. Получатель удостоверения

ДОСААФ, вероятно, Мельник Петр Афанасьевич, в свое время поступавший на курсы

трактористов в Батуринскую МТС. В числе непременных условий для поступления на курсы

было вступление в общество ДОСААФ. Возраст Петра Мельника совпадает с годом рождения,

указанным в удостоверении.

Но Петр Мельник не хромал.

Из бесед с жителями Кабаньего, однако, выяснилось, что отец Петра — Афанасий

Макарович —страдал хромотой.

Других подробностей из жизни семьи Мельников установить не удалось, так как восемь

лет назад, в 1955 году, они уехали из Кабаньего в Молдавию, и никаких изнестий о них никто не

получал.

— Ну а теперь куда тебе хочется ехать? — посмотрел Суетин на Моисеенко.

— Пойду в больницу! — махнул тот рукой.

12

В тот день, уходя домой, Дмитрий Николаевич как-то по-новому ощутил время. Может

быть, оттого, что при нем заговорили о ноябрьском празднике да еще спросили, как он

собирается его проводить и поедет ли на зайцев. Все знали, что он большой любитель охоты, и

только поэтому, вернувшись из армии после войны да скопив деньжишки, он купил «Москвич»

самого первого выпуска, который сейчас у многих вызывал улыбку.

— Все равно — колеса,— говорил Дмитрий Николаевич.

До его дома от прокуратуры самая ленивая ходьба укладывалась в десяток минут. Дмитрий

Николаевич как-то само собой выбрал другую дорогу, потом повернул от дома еще дальше.

Хотелось побыть одному.

Он знал, что Анатолий Моисеенко, вспомнивший в сердцах про больницу, придет завтра в

горотдел ровно к девяти, как и сам Дмитрий Николаевич в свою прокуратуру. Знал, что через

полчаса они сойдутся и снова будут толковать о Сырбе и Мельниках. Куда деваться?

«Куда деваться?» — повторил он про себя. И тут же подумал: «А почему я так сказал?»

Почему он стал следователем? Ведь получилось же так у многих его приятелей после

войны, что они к нынешним годам на персональных машинах ездят, оклады имеют такие, над

которыми не подшутишь, как над его. И ведь орденов он на груди принес не меньше, а, может,

побольше, и умом не последний вроде. Он и сейчас припоминал, как ему, деревенскому парню,

предлагали место бригадира в колхозе, званием председателя манили года через два. Даже

промкомбинат предлагали!

А он отказался. Почему?

И вспомнился фронтовой случай где-то в белорусских краях. Небольшой городишко,

скорее — наша большая деревня. Так вот в том городке, только что вызволенном из-под немцев,

на махонькой площади, в углу которой толкался голодный рынок, кто-то схватил оборванного

мальчишку, утянувшего из корзины бурак. Со стиснутой душой смотрел тогда русский солдат

Дмитрий Суетин, как тыкали и щипали со всех сторон мальца разозленные торговки, грозили

ему чуть ли не каторгой. А он, бедный, торопливо жевал сырой бурак,

И вдруг понял Суетин, что парень боялся не закона и старушечьей кары, а как бы не

отняли у него бурак, пока он не доел его.

Шагнул тогда солдат в лающий базарный круг, взял мальчишку за руку и сказал сердито:

— А ну, айда!..

И увел за собой.

Потом у походной кухни накормил его горячей кашей и спросил:

— Чего еще?

— Возьмите с собой! — вдруг уставились на него преданные мальчишеские глаза.— Я

воевать научусь.

— Воров не берут,—строго объяснил Суетин.

— Не вор я,— признался мальчонка.— Я есть хотел. А дома у меня нет. И никого нет.

— Ладно, посмотрим...

Через пару дней Суетин уговорил на какой-то станции медсестер из санитарного поезда,

чтобы увезли мальчишку в тыл.

Сам вернулся домой живой. Слышал много. Кто-то с голоду умер, кто-то в каракулях

войну закончил. Кто-то ушел в тюрьму за колоски на сжатом поле, кто-то также посажен — за

растрату. Думал об всем и подолгу. Знал, что сам рос при законе, воевал тоже за него.