Без окон, без дверей - [3]

— Куда делся Генри?

— А черт его знает. Парень весь в мать пошел. Никогда не знаешь, что делает, и в половине случаев он сам не знает. — Вернувшись в дом, Оуэн бросил взгляд на часы над камином. — Без пятнадцати четыре. Не рано хлебнуть чего-нибудь холодненького?

— Почему бы и нет?

Оуэн вытащил из холодильника две звякнувшие бутылки светлого пива и со стуком поставил на стол. В ящике, который Скотт привез домой в день похорон, осталось всего три бутылки. Остальное вылилось в младшего брата непрерывным ячменным потоком, который, видно, его и поддерживал все это время. Где бы он ни сидел, вокруг собирались пустые бутылки, как друзья, которым нечего больше сказать.

— Ужинать нынче все-таки будем? — спросил Оуэн. — Последний семейный ужин перед твоим отплытием…

— Конечно. — Приехав на похороны, Скотт каждый день возил брата с племянником куда-нибудь ужинать. Теперь в городе выбор гораздо больше, чем во времена его детства: «Пантри» на Мейн-стрит, «Фуско» и «Капитан Чарли» — заведеньице в ближнем пригороде, специализирующееся на стейках и морепродуктах, где к заказу до сих пор прилагается бесплатная жареная картошка.

— Здорово, черт побери! — осклабился Оуэн. — Радостный час в «Фуско» наступит через пятнадцать минут. — Заранее вдохновленный перспективой бесплатной вечерней выпивки, он схватил пачку бумаг со стола, перебрал листы, как страницы непристойного журнала. — Значит, старик вообразил себя Стивеном Кингом, а? — Рукопись тяжело шлепнулась на стол, бутылка Скотта содрогнулась. — Надо почитать.

— Может, он хотел сохранить это в тайне. — Скотт взял пачку, сунул под мышку, вышел с кухни, поднялся по лестнице в комнату наверху, где расположился на этот раз — Оуэн сразу пресек претензии на спальню, которую они делили в детстве, — вытащил из комода бумажник, постоял, огляделся в последний раз.

В ушах и в памяти гудят воспоминания. В детстве здесь была швейная мастерская матери, капитанский мостик, с которого она долгие годы руководила благими намерениями горожан. Полностью уравновешивая отцовскую замкнутость, говорливая и открытая Элинор Маст была организатором и добровольцем, устраивала бесконечные продуктовые распродажи и сборы пожертвований для пожарной команды Милберна, умудряясь как-то выкраивать время на шитье ради получения дополнительных средств. В городе ее до сих пор считают народной героиней. Вчера на похоронах отца Конрад Фолкнер, репортер «Кроникл», вспомнил в разговоре со Скоттом, что почти наступила пятнадцатая годовщина ее смерти при пожаре в кинотеатре «Бижу». Заметив страдальческое выражение его лица, поспешил сменить тему: «Кстати, насчет „Бижу“. Знаешь, вроде бы кто-то, в конце концов, выкупил это старое бельмо на глазу. Может, что-нибудь путное сделает. Странные вещи творятся, правда?»

Скотт оглядел швейную мастерскую, слыша, что дышит чаще и тяжелее. Прошлое здесь, не уходит отсюда. На встроенных полках возле окна по-прежнему стоят желтоватые папки с выкройками Зингера, рядом облезлый манекен, в углу старомодная швейная машинка, которая закладывается в плоский столик. Между ковром и стенками забились крошечные обрывки тканей.

— Эй, братан, готов? — проревел Оуэн с нижней лестничной площадки масленистым от новой выпивки голосом. — Тебя ждут голодающие.

— Иду, — ответил Скотт.

Спускаясь, почуял, как грудь напрягается, расширяется, раскрывается от не сразу разгаданного ощущения. Только на полпути к городу распознал облегчение. Старая привычка — как только отсылаешь прошлое в зеркало заднего обзора, неизменно чувствуешь, что спас свою жизнь.

Глава 2

Через два часа Скотт вез их домой в фургоне Оуэна неопределенного возраста. Казалось, поцарапанные и помятые бока несчастного «форда», словно врезавшегося в дерево, чуть подкрашены лишь для того, чтобы машина была на ходу. Оуэн отключился на пассажирском сиденье, привалившись щекой к стеклу, а Генри сидел, втиснувшись между ними, сложив на коленках маленькие руки, глядя в лобовое окно с разбившимися насекомыми. За ужином он едва проглотил кусочек чизбургера и не сказал ни слова, кроме ответов на обращенные непосредственно к нему вопросы Скотта по поводу школы и недавно просмотренных фильмов.

— Завтра уезжаешь, — сказал он наконец.

Скотт кивнул:

— Утром.

— Почему тут не можешь остаться?

— Надо вернуться в Сиэтл.

— Почему?

— Там мой дом.

Мальчик замолчал, бессильный перед логикой.

— Я бы с тобой поехал, — тихо вымолвил он, как бы опасаясь, что отец услышит. — С тобой жил бы.

— Думаешь, тебе там понравилось бы?

Генри подумал и кивнул.

— Не слишком дождливо?

— Люблю дождик.

— Вряд ли твой папа его тоже любит.

Фактически, впервые увидев племянника, Скотт думал почти только о том, что было бы, если б Генри был сыном не брата, а его собственным. В картину вписывается и мать — местная девушка, дочь чьей-то горничной, не проявлявшая ни малейшего интереса к ребенку. Насколько известно, брат, униженный и разъяренный ее уходом, либо прикидывается, будто мальчика вовсе не существует, либо ругает его за лень, неуклюжесть и дерзость.

Пару раз за последние четыре дня, как правило уже подвыпив, он с грубой аффектацией обнимал сына, неловко тискал, запечатлевал пивной поцелуй, вызывая осторожную улыбку на детском личике, прежде чем утрачивал интерес и переключался на экран телевизора. Потом мальчик сидел со Скоттом на диване или на полу, глядя на отца чистыми глазами без всякой сентиментальности, любя, но никогда полностью не доверяя.