Без наказания - [36]

— А что все-таки думаешь по этому поводу ты? — в отчаянии спрашивал он у Фэрфилда.

Фэрфилд, сидевший под автопортретом Ван-Гога, которого отдаленно напоминал своей житейской умудренностью, вещал точно оракул:

— Я ведь сказал, что в данный момент это не имеет никакого значения. Играя в игру, мы должны придерживаться ее правил. Иначе нельзя в нее играть, иначе нельзя выиграть.

— Вы еще надеетесь, что мы можем выиграть? — спросила Джилл.

— Конечно, мы можем выиграть. А теперь, Джилл, я бы хотел, чтобы вы описали мне одежду Лесли, что он носит, когда, как часто отдает ее в чистку. Одним словом, все, что вспомните. Ничего не упускайте, даже мелочей.

— Постараюсь. — Из кухни послышался свист. — Это чайник. Сейчас я заварю чай.

Хью вышел за ней в кухню. Джилл прижалась к нему, крепко поцеловала.

— Хью, ведь это не конец?

— Если кто и сможет нам помочь, то только Фрэнк.

Он и сам понимал, как уклончив его ответ.

— Да. Хью, я так беспокоюсь за папу. Он переменился. На прошлой неделе пропустил собрание — я такого не припомню.

— Может, это из-за зубов?

— Это еще до того, как он сломал протез. Он теперь ведет растительный образ жизни: ходит на работу, ест, пьет и спит. Он взял отпуск на эту неделю, но, мне кажется, его не больно интересует процесс, то есть я хочу сказать то, что там происходит. Сегодня вечером он поужинал и сразу же лег спать. Хью, что я ему сделала?

— А нас когда-нибудь напоят чаем? — спросил Фэрфилд, просунув в приоткрытую дверь голову. Они вернулись в гостиную, и он с терпеливой неумолимостью продолжил свои расспросы.

— Итак, что Лесли обычно надевал, отправляясь в тот заброшенный коттедж?

— Откуда мне знать? Я понятия не имела, что он туда ходит.

— Ну, скажем, когда он не садился на свой мопед, а говорил, что идет к ребятам?

— Главным образом свой коричневый рабочий костюм. Если мне не изменяет память.

— А сколько у него пар серых брюк?

— Две. Одни шерстяные, другие габардиновые…

Они ушли уже за полночь, и Хью чувствовал, что ничего полезного разведать не удалось.

Майкл, облаченный в красный в зеленую полоску халат, сидел с ногами в кресле.

— Как дела, Ромео? — поинтересовался он.

— Заткнись.

— Ты был сегодня в роли Ромео или любимого сына сыщика? А знаешь, ты не пропустил ничего по-настоящему интересного в суде. Если не считать этих сладеньких интерлюдий между защитой и обвинением, которые в народе называют стычками. На сцене они проходят так бурно, а в жизни, оказывается, довольно мирно.

— Я про это слышал.

— Ах, я совсем забыл. Ведь ты получаешь все сведения, что называется, из первоисточника. Кстати, как он поживает? А «Бэннер» уже предложила тебе работу?

— Пока нет.

— А если предложит, что ты ответишь?

— Не знаю…

— А я знаю, что ответил бы я. Меня бы отсюда как ветром сдуло. Послушайся меня, мой мальчик: если тебе выпадет удача выбраться из этой дыры, хватайся за нее руками и ногами и не обращай внимания ни на чьи пересуды. — На Майкла иной раз накатывали моменты удивительной откровенности. Он уронил на пол «Пьесы для пуритан» Бернарда Шоу, его взор стал мечтательным. — Сегодня вечером я познакомился с восхитительной «кобылкой». Знаешь, при каждой больнице, оказывается, есть свой радиоузел. Так вот, меня попросили выступить и рассказать про наши театральные новости, и когда я зашел в студию, там сидела эта рыжая и зеленоглазая, с восхитительными длинными ногами…

Хью приготовил себе чашку шоколада и минут тридцать слушал на сон грядущий болтовню Майкла про его новую «кобылку».

Существует веками отработанная практика обращения с детьми на свидетельском месте. Их нельзя пугать, принуждать и даже торопить. Если они почему-то теряют дар речи, их лучше отпустить, чем силой вытягивать каждое слово. Юстас Харди ни на минуту не забывал сб этих правилах (которые, разумеется, относились только к хорошим деткам, но не к малолетним преступникам — с теми можно было обращаться как угодно). С детьми он вел себя безукоризненно. Был им снисходительным (в меру, конечно) отцом, который никогда не опускался до сюсюканья. Ходили слухи, вне всякого сомнения, не такие уж и преувеличенные, что Харди брался лишь за те дела, в которых, по крайней мере, хоть одним свидетелем был ребенок. Он знал, что во время его допроса, прямого или перекрестного, ему удастся временно или даже навсегда склонить жюри на свою сторону. Вот и сейчас Морин Дайер оттаивала на главах, осыпанная легкими вопросиками, пропетыми серебряным голоском, и уже спокойно рассказывала про дядю, который сбил ее с ног, про ножик, блеснувший в его руке.

— Вот он, этот дядя. — Морин указала пальцем на Лесли Гарднера. Она отвечала уж слишком охотно, и Харди понял, что, задай он ей еще несколько вопросов, и девчонка покажется болтуньей. Он сел на место.

Наступила очередь Магнуса Ньютона. Он принял важную позу и заулыбался Морин как дядя, у которого припасено в кармане полкроны для девочки, правильно ответившей на все его вопросы.

— Морин, а какие у тебя были фейерверки в ночь Гая Фокса?

— Желтые драконы, хлопушки и еще бенгальские огни.

— И когда этот дядя сбил тебя с ног, они все упали на землю?

— Нет. Бенгальские огни не упали. Я уже сожгла их тогда. Я их меньше всего люблю.