Без музыки - [24]

— Нет, ты меня послушай.

— Гриша, нам пора идти.

Жене неловко за своего говорливого мужа.

— Отстань, у нас деловой разговор. Понимаешь, деловой!.. — с трудом выговаривает Храмов.

Максим старается не смотреть на Храмова. Каждый нечаянно брошенный взгляд вдохновляет Храмова на новую тираду. «Никого не будет. Только ты и я». Какая-то идиотская невезучесть! Нина поискала глазами официанта.

— Желаете драпануть? — Храмов раскачивается. Взгляд у него тревожный. — Думаешь, пропащая Храмов душа, падший человек.

— Гриша!

— Молчи, Марина! — Храмов не оглядывается, а просто так грозит пальцем куда-то вбок. — Марина, но не Влади, Жорж, но не Сименон — фатальное несоответствие. Пишу роман! Не веришь?!

— Почему, Георгий Федорович, верю. Только Марина права. Домой вам надо ехать, отдохнуть.

— Врешь! Никто не верит, и ты тоже. Вот я думаю: люди другие? — Голос Храмова твердеет. — Жизнь иная? Я изменился? Нет!! Все, как прежде, только веры нет. А значит, и меня нет. Думают, что не могу. — Рука неожиданно сорвалась вниз. Храмов покачнулся. — Не надо, я сам. Прошу любить и жаловать — человек из прошлого. К…калиф на час. М…м…м… — слово явно упиралось, — м…мастодонт — вот кто я.

Храмов расслабил галстук, шумно отпил из бокала.

— Верить, старик, нужно. Р…рисковать. Я понимаю… все… понимаю. А вдруг, что тогда? Там как посмотрят? Тсс, меж… между нами. А ты рискни!! — Стол виновато задребезжал под тяжелой храмовской рукой. — М…может, я поднимусь, роман сделаю. Помнишь, как обо мне писали? К…Кольцов. Знаешь Кольцова? А-а, знаешь, молодец. Я тоже знаю. Лимонаду бы, а, как считаешь?

Принесли лимонаду.

Была ли это жалость к человеку, выбитому из колеи, случайное любопытство, желание что-то понять, почувствовать? Максим уже давно собирался уйти, но что-то удерживало его рядом с этим человеком.

— Ты вот осуждаешь…

— Да бросьте вы, — миролюбиво отмахнулся Максим.

— Чего бросать? Осуждаешь! А зря. Одинаковых людей нет. Ну, не получилось раз, ну, два, ну, три. Но ведь получалось. Скажи, получалось?

— Получалось.

— Во-о! И я говорю — получалось. Приемлешь успех — прости промах. Так я считаю?

— Так.

— Во… Ты тоже писал здорово, верно? Я читал. Все от строчки до строчки. В общем, понял, да? Мы, брат, с тобой одного поля ягоды. Ты не обижайся, я со всей душой. Понял, да? Только ты еще свежий, а я уже того — заквасился. Понял? Во-о, заквасился.

Неожиданно Храмов поднялся и пошел к выходу…

Около их дома машина резко затормозила. Храмов открыл глаза, никак не мог понять, где он находится. Долго с кряхтеньем карабкался из машины. Стали прощаться. Марина на какую-то долю секунды задержала руку Максима в своей, одними губами прошептала:

— Спасибо вам, Максим. Теперь ему будет легче.

Дул ветер. Улица. И два силуэта — они еще долго виднелись в заднем стекле машины — то сходились, то снова расходились. Водитель свернул, и все пропало.

На лестничной площадке свет не горел. Максим нащупал отверстие для ключа, открыл дверь. Затевать разговор об испорченном вечере не имело смысла. Помог жене раздеться. На кухне приглушенно бормотало радио: «Московское время двадцать три часа пятьдесят минут. Передаем последние известия».

— Ну вот, — вздох получился долгим, усталым. — Прожит еще один день.

Из комнаты потянуло свежестью: Нина открыла окно. Начал было раздеваться, неожиданно вспомнил про бандероль: «Углову лично». Усмехнулся.

На белом кухонном столе пакет смотрится отчетливей.

— Ты будешь работать?

Он осторожно прикрывает дверь:

— Нет. Какой-то идиот прислал рукопись на дом. Гляну одним глазом, и спать.

— В самом деле, принесли днем, я тоже удивилась. — Последние слова были похожи на полусонное бормотание.

Ну-с, дорогой товарищ, что же вы имеете мне сообщить лично?

Вода успела закипеть, он заварил чай и теперь с удовольствием отпивал его отрывистыми глотками. Долго искал ножницы. Возвращаться в спальню не хотелось. Вынул нож и надрезал шпагат. Содержимое посыпалось на пол. Две тетради в клеенчатом переплете (судя по всему, сырость тронула не только обертку) и еще пять обыкновенных, ученических. На самой толстой стояла цифра один, на других надписей не было. Письмо оказалось наклеенным на первый лист.

«Дорогой Максим!

Отчества вашего мы не знаем, обращаемся по имени. Будем считать, что мы сверстники, так проще.

Это письмо о нашем друге геологе Виталии Ларине. Должно пройти достаточно времени, чтобы мы свыклись с мыслью, что его нет среди нас. На Севере так бывает: гибнут люди. Мы даже не знаем подробностей, как это случилось. Он весь вечер крутился у вездехода. Нам не повезло: водитель свалился с острым приступом печени. Мы три дня ждали самолета. Виталий хорошо знал машину. Договорились, что обязанности механика он возьмет на себя.

Снег пошел в девятнадцать ноль-ноль. Уже через час скорость ветра достигла тридцати трех метров в секунду. Это была кошмарная ночь. Из-за рева ветра мы не слышали, как начал трескаться лед. Вездеход ушел под воду на наших глазах.

Еще накануне все оборудование, продукты были погружены на вездеход. Мы собирались менять место стоянки. Понимали ли мы, что это конец? Наверное, нет. Рацию и три ящика с продуктами мы обнаружили через три дня. Они оказались выброшенными на лед. Это спасло нас. Мы стояли над этими ящиками, обнажив голову, и плакали. И было не понять, наши слезы — чему они дань? Жизни или смерти? Вот, пожалуй, и все.