Без музыки - [204]

Уединение, к которому я так стремился, оказалось несбыточной мечтой. Мы работали как прокаженные. Не скрою, для меня это было достаточным потрясением. И не факт изнуряющей работы угнетал меня, а тупая одержимость.

Никого и ничто не интересовало: каждый был во власти своей потребительской цели. Один собирал на машину, другой — на кооперативную квартиру, третий присмотрел дачу. Поначалу это было даже интересно. Ты проверял себя, ты испытывал, на что способны твои руки и велик ли запас физических сил в твоем теле. Ты как бы возвращался к себе первозданному, к своему природному предназначению. Но потом, потом эта гонка, этот ажиотаж накопительства, который сам по себе, силой собственной истерии взвинтил темп и сначала вывернул наши души наизнанку, вспорол их, а затем заставил сжиматься, зарастать коростой, глохнуть, чтобы легче было сносить эти похожие на удары кнута свистящие окрики: скорей, скорей, скорей!!!

Ирчанов предупредил: «Мы работаем без начальников. Моя задача, как и задача звеньевых, — обеспечить четкую организацию труда, фронт работ и необходимые материалы. Иначе говоря, употребить свои знания с пользой. За это пятнадцать процентов надбавки. Сто остальных — свой собственный труд. Каждый контролирует работу каждого».

О, как же мы ревностно следили. Уходивший по нужде мог не сомневаться, что по возвращении ему сообщат, сколько минут он отсутствовал.

Ирчанов поделил предполагаемую сумму заработка на дни, затем на часы. И цифры развесил, как наглядную агитацию. Потом он придумал вечернее освещение и достал прожектора. Мы научились работать ночью.

Одиночество, необходимое и оправданное, могло быть только ночью. Однако ночь, обрубленная на треть, перестала быть осознанной частью суток. Мы замертво валились на тюки, набитые соломой, и засыпали. Нет, не засыпали, проваливались в сон.

Меня не хватало даже на ответные письма. Благая ложь требовала подтверждения, выдумки.

Ее письма, напротив, были спокойны. Впрочем, спокойствие можно истолковать и как желание сохранить видимость независимости. Ей не откажешь в уме, в такте, и все-таки где-то между строчек, в интонации я угадывал усталость, неверие. Она уступила, она смирилась. Она допускает, что принцип «знать друг о друге все» не так бесспорен и не так универсален, чтобы счесть его приемлемым во всех отношениях. Она благодарна мне за мое желание не усложнять ей жизнь, не обременять ее мозг ненужными раздумьями. Просто она просит меня быть последовательным. И коль так велико мое участие, она желала бы одного — освободиться от сомнений. Я посмеялся над ее желанием. Предупредил, что освободиться от сомнений невозможно.

«Извечное состояние любви, — писал я, — замешено не на согласии, как утверждают некоторые, а на страдании и сомнениях. Согласие и бесспорная постижимость поступков друг друга, как ничто иное, усыпляет чувство, превращает его в привыкание».

Я понимал, что мое утверждение спорно, оно как бы заранее отрицает принцип взаимопонимания, оно о чем-то предупреждает, что-то выговаривает для себя на будущее. Однако слова эти писались мною, и в их недосказанности мне виделся их особый «философский» смысл. «Хочу покоя и любви» — я брал ее слова в кавычки и старался доказать их наивность и опять же показную красивость этих слов.

«Любовь нуждается в стрессовых состояниях. Именно человеческим чувствам уготована тяжкая дорога испытаний. Если ты хочешь покоя и любви, то я должен сразу предупредить тебя, что жизнь со мной не даст тебе покоя».

Письма приходили с разными интервалами. Наступил август. Я интересовался, как она собирается провести отпуск. В письмах же все больше был разговор о театре, о гастролях, об актере Левыкине, который вот уже второй раз сделал ей предложение; о том, что заболел главный художник и ей поручили работу над декорациями к новому спектаклю «Мы, нижеподписавшиеся…». Еще писалось, что в Донецке на гастролях Театр кукол. Она начинала в этом театре, и там ее помнят. Хотя ее личные воспоминания об этом времени омрачены первым замужеством. Она писала, что отказалась от отпуска. Чтобы исключить мой вопрос, Вера сделала уточнение: «У меня такое впечатление, что отпуск мне может еще понадобиться». В конце письма стояло все то же напоминание — учти, на шестое сентября назначена регистрация.

В августе пошли дожди. Коровник мы поставили довольно легко. Ирчанов сговорил двух крановщиков, взял их в долю, и монтаж мы провели без особой задержки. Теперь очередь была за технарями — они устанавливали оборудование. На кормоцех панелей и блоков не хватило, завезли кирпич. Мы понимали, что кирпичные кладки потребуют большего времени. Вечером я вынимал карманный календарь, зачеркивал прошедший день, с ужасом отмечал, как убывает светлое календарное поле неперечеркнутых чисел.

Исступление, с которым мы работали, в чем-то было схоже с истерией. Волна брожения захватила не только меня. Все понимали, что к тридцатому августа мы не успеваем.

Ирчанов чувствовал настроение бригады — весь день торчал на стене вместе с нами. Его присутствие успокаивало людей. Ирчанов все умел, каменщиком слыл отменным. Он и тут проявил себя как психолог. Работал в сумасшедшем темпе, много шутил, давал понять всем, что разделяет общую озабоченность и ему, как и всем, позарез надо быть в Москве к первому сентября.